Брат-чародей
Шрифт:
— А-а… Здравствуй, Иртен. Лёгкой ли была дорога?
— Хорошо, хоть вежливости к старшим ещё не порастерял… Ну заходи, чего в дверях-то стоять? Разговор у нас будет долгий, братишка…
…Иртен был первым и долгое время единственным ребёнком у родителей Юза. Отец с молчаливой гордостью поглядывал на крепкого, бойкого и не по годам развитого пацанёнка, хороводившего всеми сверстниками в округе. "Хороший сынок у тебя растет, — говаривали соседи, заглядывая к нему на кружку-другую пива, — вот уж подспорье будет в старости. Не то, что наши обормоты". Трактирщик, рассудительно качая головой, не спешил судить, мол — поживём, увидим, — но его
Детство Иртена с появлением этой мелюзги закончилось. Он сам, своим решением оставил пацанячью уличную вольницу и взял на себя присмотр за малышами. И старшие сёстры редко так нянчатся, как делал он. Девчонок любил и баловал, только к Юзу относился построже: чай, мужчиной растёт. А когда уже и бестолковые близняшки выросли настолько, что за ними не нужно было постоянно присматривать и ходить вытирать сопли, его вызревшее и выросшее чувство ответственности переросло и в другую сторону, в помощь отцу. Соседи не ошиблись…
Несмотря на какое-то резкое начало, дальше разговор братьев пошёл уже родственнее. Иртен, не жалея интересных подробностей, рассказывал о домашних и соседских делах, передавал приветы, любопытствовал житьём-бытьём Юза. Юз же больше слушал, чем говорил. Он с детства робел перед старшим братом; пока жил здесь самостоятельной жизнью, это чувство забылось, а сейчас снова всплыло.
Главной новостью оказались беременность и предстоящее замужество Летты.
— Свадьбу сыграют на праздники сытой осени. Нет, не у нас — в Кобыницах. И жить она там теперь будет. Не знаю, приедешь ли ты на свадьбу…
— Чего бы и не приехать… Приеду; как же, чтоб сестра без меня…
— Ну и хорошо, коли приедешь, — одобрительно кивнул Иртен. — Но это как получится. А уж к декабрю, к рождению племянничка ты уж точно должен быть дома… Что смотришь — забыл, какой разговор был? Когда мы отпускали тебя сюда? Оно, конечно, мир посмотреть — а, особенно, столицы — это молодым хорошо и даже полезно. Будет что в старости вспомнить. Да и к делу может что приложится… из твоих чародейских университетов. А дело у тебя дома!!
– он сурово глянул на покрасневшего Юза и продолжил уже мягче. — Я ведь как говорил отцу: пускай мальчонка поедет, жизнь большую посмотрит, да и сам научится чему, большому. Ты ж не забывай, что это я тогда убедил отца разрешить тебе. (Под его взглядом Юз с натугой кивнул, соглашаясь). А сейчас, когда у нас в трактире на пару рук станет меньше, твой долг вернуться.
— Что, прямо сейчас? — пробормотал Юз. — Прямо сейчас я не мо…
— Да нет, зачем так? Я ж тоже понимаю, что такое последнее времечко мужской свободы. Я вот, со своей-то ладно живу, и пожениться тогда мы очень хотели — а вот вспомню, как грустно было знать, что прощаешься со своей холостяцкой волюшкой…
— А это ты о чём?
— Да не хохлись ты… Дело это для мужчины неизбежное. Тебе ж сколько лет? Пора тебя тоже оженить. Мы присмотрели пару хороших девчат. Приедешь, выберешь… Вот давай к зиме всё и уладим, — припечатал он ладонью
Юз отчаянно замотал головой.
— Ну, это может и к лучшему. Столичные барышни это ещё то… Свои всегда лучше! Но ты не переживай. Насильно тебя не оженят. А то на тебя сейчас смотреть жалко, — доверительно понизил он голос. — Словно…
— Да нет, ничего! — опять замотал головой Юз. — Ты заночуешь у меня?
Иртен глянул в открытое окно. Поздние июльские сумерки уже опускались на высохшую землю.
— Дождя вам здесь не хватает… Нет, спасибо, я уже остановился в Гостинном подворье. Там всё получше, чем в твоей сараюшке. Как ты здесь живёшь, ума не приложу… Ну, тебя я повидал, новости рассказал, гостинчики отдал — пора и честь знать. Сюда больше не приду, занят буду. А ты ко мне на подворье заглядывай, знаешь где? Я здесь ещё три дня… Пошли, проводишь меня.
Уже прощаясь, Иртен заговорщически подмигнул всё ещё расстроенному Юзу.
— Не переживай ты так, уж девчонок мы тебе красивых присмотрели, ты мне поверь!… Ну а не понравятся эти, найдём других! Главное, не вешай нос!
Он ободряюще хлопнул брата по плечу и шагнул в темный проём привратной арки.
— Эй, школяр, что там тебе за красавиц предлагали? Не поделишься со стариком, а? — скрип закрывающихся ворот перекрыл хриплый смешок привратника. Старый инвалид, доживающий свой век в каменном проходе университетских ворот, оглянулся на недвижного Юза и ещё громче закашлял смехом.
Юз тихо вздрогнул, словно просыпаясь.
— Эх, дед, тебе уже мечтать о тюфяке помягче да о чае послаще. Твои красавицы внуков нянчат, и ты им не нужен.
— И то верно, — другим тоном вздохнул старик. — Куда наши годы… Чего-й всё стоишь, или в город думаешь пойти?
— Нет, — отмахнулся Юз и повернул в обратный путь, к себе в "сараюшку".
Чувство тоскливой обречённости, которое он считал уже навсегда оставшимся позади, вдруг снова подмяло его под себя. Он не спеша шёл, опустив глаза к повторяющемуся узору кирпичной дорожки, но видел только хватку тоски да плещущееся недовольство собой. С каждым его шагом, с каждым порывом прохладного вечернего ветерка картина только что случившегося становилась всё более чёткой и зримой. В хаотически метавшихся мыслях уже вырисовывалась клетка, в которую он с разбега угодил.
Что там Иртен говорил? Что он должен вернуться домой?
Нет, никогда!
Но как избежать?… Как?!
Мысли, как назло, думать не хотели. Вместо этого они метнулись в унизительное воспоминание: а ведь все эти часы, проведенные с братом, он снова был таким, как раньше; как будто весь этот год в Венцекамне, все эти уверенно преодолённые ступеньки вверх по своей жизни — как будто всё это мгновенно исчезло, словно никогда и не бывшее. Брат веско говорил, он послушно поддакивал.
Почему, ну почему он сразу не сказал, что не хочет возвращаться?!
Юз почти застонал от натужной попытки найти ответ на этот вопрос — и не нашёл.
Стены клетки росли и каменели.
Он остановился посреди дороги. Идти сейчас в «сараюшку» не хотелось; там ещё слишком не выветрился душок разговора. Задрал голову к чистому небу, которое уже протыкалось ярким, ровным блеском звёзд. От их высокого и бесстрастного равнодушия его тоска чуть поутихла, но зато в пришедшем оцепенелом спокойствии стали явственно видны поистине вселенские размеры обречённости.