Братоубийцы
Шрифт:
– Хватит! Хватит! – закричал отец Янарос. – Это и есть твоя тайна?
– Нет, не это моя тайна, отец Янарос. Но ты меня спросил, и я ответил. Я несколько месяцев жил рядом с его кельей. Он догадывался, что живут в нем все эти чёрные бесы и торопился умереть прежде, чем они отыщут открытую дверь и вырвутся наружу. И я уверен, что когда резал он иконы, то чутко прислушивался к себе и слышал, как с каждым ударом сердца приближается к нему освободительница-смерть и счастливо улыбался. «Отец Арсений, – спросил я его как-то раз, – почему ты всё время улыбаешься и лицо твое сияет?» – «Как мне не улыбаться, брат Никодим, – ответил
Лицо юноши светилось тихим светом, голос его был спокоен, полон сдержанной боли, а глаза блестели, словно горел в их глубине пожар. Отец Янарос посмотрел на него с беспокойством. Не нравились ему ясность его лица и спокойствие голоса. Его душа – терновый куст, что горит в огне и не сгорает
Юноша протянул руку, слегка коснулся плеча отца Янароса.
– Выслушай последние слова отца Арсения перед тем, как вырвались наружу бесы: «Ты скоро умрешь, брат Никодим. Разыщи отца Янароса – я тебе о нем много раз говорил, – найди его и доверь ему свою тайну. Он в силах ее поднять, я ты – нет. И скажи ему, что я ещё жив, что я ещё борюсь наверху с Богом, а внизу – с бесами. Вот два жернова, и они меня перемалывают, это ты ему и скажи». Я поклонился, а он положил обе руки мне на голову, как будто прощался со мной. Потом я понял: он действительно прощался.
Монах немного помолчал, окинул взглядом бедную келью, улыбнулся.
– И вот я пришел, – сказал он.
Снова помолчал и добавил:
– Я пришел спасти тебя. Отец Арсений послал меня спасти тебя.
Отец Янарос с печалью улыбнулся.
– Спасти? Что спасти? Тело или душу? Что из двух?
– И то, и другое. Ты ведь знаешь, отец Янарос, пока мы живы, эти два зверя нераздельны.
– Я их разделяю, – упрямо ответил старик.
– Оттого ты и мечешься, оттого и не знаешь, с кем идти. Не хмурь брови, отец Янарос. Я о тебе много слышал: ты, говорят, честен, беден, суров, но добр, старый боец, жалеешь людей; но все же ты до сих пор не принял решения.
– А может быть, в этом и заключается мой долг – метаться и не становиться ни на одну из сторон? – возразил отец Янарос. – Может быть, это место доверил мне Бог? И я не предам Его.
– Горе душе, что умрет, так и не сказав ясно и честно «да» или «нет», – откликнулся монах. – В другие времена ты мог бы стоять в стороне и не вступать в игру, а теперь навалились на нас страшные времена, отец Янарос. Неужели ты не понимаешь? Страшные времена, теперь стыдно сидеть сложа руки.
Он устал, снова выпил глоток воды, молча откинулся на подушку. Отец Янарос встал, налил стакан вина, достал два сухарика, что еще оставались у него, подошел к юноше.
– Возьми, – сказал он. – Ты, наверное, голоден. Обмакни сухарь в вино, подкрепись. Тогда сможешь продолжать.
Он снова с нежностью посмотрел на побледневшее лицо юноши, сам обмакнул сухарь в вино, сам покормил его, словно мать. Словно причастил его, как будто и правда вино и хлеб были телом и кровью Бога, которые, войдя в тело человека, дают ему силу. Щеки юноши порозовели.
– Спасибо тебе, отец, – сказал он. – Я уже окреп. А ты, отец Янарос, сам ты окреп? Можешь меня выслушать? Ты ведь и сам ранен и тяжелее, чем я. Не забывай об этом.
– Я не забываю, но я в силах выслушать то, что ты скажешь.
– Ты меня спросил, кто я. Скажу в нескольких
– Знаю я это, знаю...– простонал отец Янарос. – Знаю все это! Продолжай.
– Отряхнул я прах архиерейства с ног моих, бежал на Святую гору. Но нашел и там, в пресловутой святой пустыни, все страсти мира, только более свирепые, более коварные, потому что там надлежит скрывать их, не выпускать наружу. Сам знаешь, есть три рода людей: мужчины, женщины и монахи. Все страсти кипят в душе монаха – тайно, безнадёжно. Сам знаешь, отец Янарос, горе тому, кто живет в пустыне, а думает о мире. И вот я затворился в келье и стал читать нечестивые книги, которые принёс с собой.
– Книги? Значит, и ты пришел в обитель, притащив с собой всех бесов мира?
– Ты прав, отец Янарос, я потом и сам это понял. Я и правда пошел в монастырь не для того, чтобы стать подвижником, а чтобы вернуть душе цельность, рассеянной и растраченной душе, найти место, где остановиться, постоять и собраться для нового прыжка. Потому что не могу я, отец, не могу жить в сомнении...
– И я, и я не могу... – вздохнул отец Янарос, – оттого и страдаю.
Но юноша не слышал его: он весь пыл погружен в себя, глаза его всматривались и уши вслушивались в одну только свою душу. А потом он заторопился – опять заныла |рана и он не знал, успеет ли во всем исповедаться этому седовласому старику, что сидит перед ним.
– Не могу я жить в сомнении, – повторил он. – В моей душе, с одной стороны, поколебалась вера в представителей Христа на земле, а с другой, всю е ё наполняла боль за обиженного человека. С кем стать? С Христом – тем Христом, каким Его сделали владыки, или с теми, кто хочет создать новый мир – более справедливый, но без Христа? Я ходил в церковь, постился, молился, взывал к Богу – и никакого облегчения. Бог не отвечал. Со временем я понял: молитва, схима – не это путь к Богу; когда-то они были путем, возносили от земли к небу, а теперь – нет. Они отдаляют нас от земли и не ведут к небу... Оставляют нас на полпути, в воздухе. Надо найти, говорил я себе, надо найти новый путь. Но не мог. Не мог и метался, как ты, отчаявшись.
– Но я не отчаиваюсь, – встрепенулся отец Янарос, начиная сердиться. – Я, дружок, знаю, где стою – с Христом, и мне плевать, что делают владыки. А тебе, мой милый, мало Христа?
– Не сердись, отец, – ответил монах и умоляюще прикоснулся к колену отца Янароса. – Мало мне Христа, того Христа, каким Его сделали, Христа в золотой одежде, сидящего во дворце, того что ест и пьёт до вечерам с сильными мире сего, жаждал я бедного Христа, отец, босого, голодного, униженного. Того, Которого встретили два бедных Его ученика, идущие в Эммаус. Христа Эммаусского – Его искал я и не мог найти, и потому страдал. Ты понял, отец Янарос?