Братоубийцы
Шрифт:
– Решил и я! – крикнул ему вслед отец Янарос, воздевая руки к небу. – А выбирать будет Бог!
Исчез всадник за поворотом дороги, слышно было только, как ржет от боли серая лошадка с окровавленным животом.
Старик стоял, не шевелясь, глядел, как туманится воздух; поднес руку к щеке и шее, только теперь почувствовав боль, взглянул на руку – она была в крови.
– Я уже ничего не жду от людей, – пробормотал он. – Какое мне дело до них? У меня есть Бог, пойду поговорю с Ним.
IX
.
Благоухала церковь ладаном и полевыми цветами. Из узких окошек купола через цветные стекла лились – зеленые, красные, голубые – последние лучи солнца и освещали Вседержителя. Отец Янарос написал Его собственной рукой,
– Что это за заморыш? – спросил возмущенный владыка, проезжавший как-то раз через Кастелос. – Христос всегда держит в руке святое Евангелие или голубую сферу – Землю. А ты что вложил Ему? Мышь, прости Господи?!
– Присмотрись получше, владыко, – ответил отец Янарос раздраженно. – Не видишь разве крылья?
– Ну и что? Что это значит?
– Мышь, которая съела с жертвенника тело Христово, антидор, и обрела крылья. Ночная мышь.
– Ночная мышь?! – возопил владыка. – Господи, помилуй! Что это значит? И не стыдно тебе, отец Янарос?
Священник рассердился.
– Значит, ты так и не понял, владыко? – спросил он усталым голосом. – Держит Христос душу человека. Душа человеческая – мышь, съевшая тело Христово и ставшая крылатой.
Одним прыжком, словно за ним гнались, вскочил отец Янарос в церковь, схватился за щеколду и запер дверь. Осмотрелся кругом. Глаза его метали пламя, и не увидел он во мраке одетых в черное женщин, пришедших на рассвете из соседних деревень; они нашли дверь церкви открытой, вошли, увидели Христа, простертого на Плащанице, и стали Его оплакивать. Оплакивали они Христа, но вскоре забылись, сбросили за спину черные платки и стали причитать и звать погибших своих сыновей. Пять было осиротевших матерей, и пять имен стало у Христа: Стелиос, Янакос, Маркос, Димитрос, Аристотелис...
Вдруг грохнула дверь. Они увидели священника, вихрем влетевшего в церковь, перепугались и, онемев от страха, бросились к церковным скамьям.
Ничего не видя в темноте, наткнулся отец Янарос на Плащаницу и чуть было ее не опрокинул. Но успел подхватить – устояли оба, не упали.
– Господи, помилуй! Ожила Плащаница и хочет убежать... – бормотал отец Янарос в ужасе.
Вошел он в алтарь, приложился к окровавленному камню, лежавшему на жертвеннике, вышел через царские врага, стал перед большой иконой Христа, справа в иконостасе. Сердце его горело. Долго он боролся с собой, слова застревали в горле, и он не мог говорить – лишь низкое глухое мычание доносилось из груди. Гнев его здесь, перед Христом, затих. Теперь им владел страх. Он трижды перекрестился, положил земной поклон, собрался с духом.
– Поклоняюсь, Господи, Страстям Твоим, – вскричал он. – Прости меня. Боюсь Тебя и страшусь силы Твоей, но я человек и страдаю. Я грек, Ты должен меня выслушать. Позволь мне воззвать к Тебе, позволь высказать свою боль, облегчить душу. Стою я, Господи, и думаю о мире, который Ты создал. Несправедлив он – говорю это открыто – несправедлив! Думаю о людях, которых сотворил Ты, как говорят, по образу Своему и подобию – и ничего не понимаю. Неужели Ты таков, Господи, как люди? Тогда земля –концлагерь, и Ты окружил нас колючей проволокой и ходишь, как надзиратель, выбираешь лучшего и убиваешь. В чем провинилась перед Тобой Греция, Неблагодарный? Почему не выбрал Ты Албанию, или Турцию, или Болгарию? Что хорошего сделали они Тебе хоть когда-либо, чем Тебя порадовали, сотворили ли что великое во имя Твое? А Греция взяла Тебя за руку, когда Ты был младенцем и спотыкался о камни, и не
Ужаснулся отец Янарос, услышав свои слова, зажал ладонью нечестивый рот. Посмотрел на икону вокруг, на архангела Михаила на дверях алтаря – в красных сандалиях, с черными крыльями. Ждал с содроганием. «Падет сейчас молния и сожжет меня, – бормотал oн, Попустит ли Бог человеку дерзость?»
– Господи, душно мне, задыхаюсь. Дай мне изрыгнуть страшное богохульство, иначе я лопну, выслушай: бывают часы, когда я мешаюсь умом; дерево, камни, святые – все получает новый смысл. Смотрю я на икону Пречистой, слева в иконостасе, и говорю: нет, не Пречистая сидит здесь, такая прекрасная и горькая, не она обнажила грудь и кормит тебя, нет, это – Греция!
Пот тёк по изрытому морщинами лбу отца Янароса, ноздри его раздувались, втягивали воздух, жадно ждали, когда потянет серой – Божьим духом.
«Ах, какое было бы счастье, – бормотал он, – если бы пал огонь Божии и сжег меня. Чтобы понял я, что есть у Бога уши и что Он меня слышит. Что не кричу в пустыне. Что взошел голос мой к небу, ударился о небо, преобразился и пал на мою бесстыжую голову безжалостной молнией».
– Помнишь, Иисусе, – вскричал он, – там, в деревне моей, на Черном море, помнишь страшный день св. Константина, 21 мая? Зажигали костры посреди деревни; вокруг, дрожа, стоял народ; склонялся с неба Бог; а я нес святые иконы «дедов», вступал босой в пламя, и пел, и плясал, и бросал горстями раскаленные угли в народ. И пламя было ледяной водой и холодило мне ноги. Потому что Ты был со мной, Господи, только Ты, а не огонь и не смерть, только Ты. И, как никчемное железо, пройдя через огонь, становится чистой сталью, так и я выходил из огня Твоего, Создатель, чувствуя, что вся плоть моя, от макушки до пят, стала стальным мечом в руках Твоих, стала бессмертной душой! А теперь я говорю с Тобой – и Ты не отвечаешь, кричу – и не снисходишь до меня. Но я буду кричать, буду кричать, пока Ты не услышишь, для этого Ты дал мне рот – не для того, чтобы есть, не для того, чтобы говорить, не для того, чтобы целовать, а для того, чтобы кричать!
Он повернулся влево, к большой чудотворной иконе Пречистой, словно прося ее заступиться перед Сыном. Она крепко прижимала к себе Младенца, а глаза Её, черные, печальные, с ужасом смотрели на крест, висящий в воздухе. Лицо Её, казалось, было рассечено, надвое ударом ножа. Однажды утром, во время литургии, стоял отец Янарос в царских вратах и молился «о мире всего мира». Вдруг громкий треск раздался в иконостасе, – деревянная доска иконы треснула, и лик Пречистой раскололся от бровей до подбородка. Ужаснулись прихожане, попадали на каменные плиты пола, ждали. «Будет землетрясение, – шептали они, – упадет молния и сожжет нас». А через несколько дней пришло страшное известие: далеко-далеко отсюда, на краю света, упал огонь с неба и убил 200 тысяч душ. И Пречистая в тот же миг, на другом конце свете, в маленькой деревушке, в Кастелосе, возопила, услышав боль человеческую, и раскололась.
– Пречистая! – вскричал отец Янарос, протягивая руки к треснувшей иконе. – Желтых людей на краю света Ты пожалела, и не жалко Тебе здесь, перед Тобой, в Кастелосе, умирающих детей? И не протянешь руку, не обнимешь колени Сына Твоего, чтобы Он положил конец злу, Пречистая?
Снова повернулся отец Янарос ко Христу, ждал. Христос смотрел на него, улыбался и не открывал рта. Пчела влетела в раскрытую дверь алтаря и с жужжанием вилась над цветами Плащаницы.
Он испуганно осмотрелся: посреди церкви – Плащаница, украшенная миртом, розмарином и полевыми цветами, а ни них покоится вышитый дорогими шелками мертвый Христос. Великая пятница. Он ждет, спокойный и уверенный, воскресения. Подошел отец Янарос, склонился над Плащаницей, словно над могилой Христа, и вдруг крикнул, громко, пронзительно: