Братья Ашкенази. Роман в трех частях

Зингер Исроэл-Иешуа

Макс подходил к большим резным шкафам и перебирал тисненные золотом книги в роскошных переплетах. Однако в них не было ни единого слова, которое легло бы ему на сердце в эти тяжелые ночные часы. Готические буквы, выстроенные в аккуратные строки на гладких толстых страницах, были чужды ему, казались лишенными смысла. Он склонился к самому полу, к нижним стеллажам, где стояли спрятанные от посторонних глаз еврейские святые книги. Он вытащил Танах, старый, рваный, в кожаном переплете, и вернулся с ним в постель.

При красном свете электрической лампы,

под большой легкомысленной картиной, изображавшей убегающую от сатира девушку, он перелистал старые шероховатые страницы Танаха, лист за листом. Горькие строки Мишлей и Коелет о суетности жизни, эти тяжелые слова, которые он всегда, с раннего детства в хедере и до поздних лет, терпеть не мог, которые нагоняли на него тоску, как беззубое шамканье выживших из ума стариков, — теперь, глубокой бессонной ночью, были близки ему, были правдой. Вскоре его пальцы нащупали загнутый лист. Это была книга Иова, та библейская книга, которую он читал во время семидневного траура по своему брату, — тогда-то он и загнул этот лист. С жадностью, словно в первый раз в жизни их видел, он принялся бормотать эти старые, затертые слова, считывая их с желтых жестких страниц. Он читал о судьбе Иова, человека из страны Уц, у которого было семь сыновей, три дочери, семь тысяч овец, три тысячи верблюдов, пятьсот коров и быков, большие богатства. Он был богаче всех сыновей Востока, но на него обрушился сатана.

«…И поразил Иова сыпью дурной от стопы ноги его до темени его. И взял он себе черепок, чтобы скоблить себя им, и сел в пепел… И услышали трое друзей Иова обо всей этой беде, постигшей его, и пришли каждый из места своего: Элифаз, тейманитянин, и Бильдад, шухиянин, и Цофар, нааматянин, и договаривались вместе прийти к нему, чтобы соболезновать ему и утешать его. И, подняв глаза свои издали, они не узнали его, и возвысили голос свой, и зарыдали, и разодрал каждый одежду свою, и бросали прах на головы свои, к небу. И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей, и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что слишком велика боль его. После того открыл Иов уста свои и проклял день свой…» [204]

204

Иов, 2:7–8, 11–13; 3:1.

Из соседних комнат часы вызванивали время медленно и торжественно.

Макс Ашкенази ненадолго отложил книгу на подушку и приставил к уху руку, чтобы услышать, который час отбивают часы. В это мгновение он почувствовал боль в груди, словно сердце крепко сжали стальные клещи. Он застонал и схватился за шнурок висевшего над его кроватью электрического звонка, чтобы вызывать камердинера, но когда тот вошел, Макс Ашкенази был уже мертв.

Его голова лежала на измятой священной книге. Сведенные судорогой пальцы сжимали шнурок электрического звонка.

Глава двадцать шестая

На похороны Макса Ашкенази собралась вся Лодзь. Петроковская

улица была черна от народа, от карет и дрожек, от хасидов в черных лапсердаках и с черными бородами, от черноусых фабрикантов, купцов и банкиров в черных цилиндрах, от дам в темных платьях, от лавочников, обсыпанных мукой, от слуг, маклеров, ремесленников, ходящих в хедер мальчишек, ешиботников, нищих, калек. Вся большая еврейская Лодзь, от Петроковской до Балута, стекалась, чтобы проводить на вечный покой этого вечно беспокойного лодзинца.

В кончине Макса Ашкенази люди видели конец города, а в его похоронах — похороны Лодзи. И все тянулись длинной скорбной чередой, шаг за шагом, шаг за шагом. В центре процессии, у катафалка, без всяких украшений и цветов, шли три закутанные в черное женщины. Хотя их лица были закрыты вуалями в знак траура, все знали, что это две жены Макса Ашкенази и его дочь. Со склоненными головами, держа друг друга под руки, три вдовы шли за медленно катившимся катафалком.

Могильщики выкопали для короля Лодзи маленькую, словно для ребенка, могилу. Какой-то посторонний еврей с плачем прочитал по нему кадиш.

Евреи склонялись, брали комья земли и бросали их по обычаю в могилу усопшего.

— Из земли ты пришел и в землю уходишь, — тихо шептали они.

Лодзинское небо закрыла грузная туча, подул ветер и запорошил людям пылью глаза. Так же тяжело, как тяжела была нависшая над Лодзью туча, все возвращались в город, пустой и чужой.

— Песок, — ворчали евреи, заслоняя глаза от преследовавшей их пыли.

— Все, что мы строили здесь, было на песке, — еле слышно бормотали старики.

Быстро, стремительно сгущались сумерки. В затянутом тучами небе отчетливо виднелась изогнутая, похожая на полумесяц стая птиц. Они мчались куда-то и кричали.

(Варшава — Нью-Йорк, 1933–1935)

The Rosenblatt Charitable Trust

lovingly dedicates this wonderful volume in honor of

ANDRE CHARLES ROSENBLATT

son of our Trustee, student,

and active participant in Jewish communal life.

May his passionate concern for the ongoing well being

of the worldwide Jewish community

always guide him and his generation

as they walk in the paths of the Torah.

Благотворительный фонд Розенблатта

посвящает это замечательное издание

АНДРЕ ЧАРЛЬЗУ РОЗЕНБЛАТТУ

сыну нашего попечителя, студенту,

активному участнику общинной жизни.

Пусть его неустанная забота

о благополучии еврейства во всем мире

неизменно ведет его самого

и все его поколение путями Торы.