Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Булгаков Константин

Александр. Москва, 15 мая 1829 года

Вчера Гумбольдт не мог обедать у Фавста. Ввечеру возили его в Большой театр смотреть балет новый. Я сегодня поеду на обед этот, а то иначе и не увижу Гумбольдта, который едет завтра. Наташа хотела было позвать его на вечер к нам, но, видно, придется отложить это до возвратного его пути из Сибири.

Много говорят о «Выжигине». Все читают, хвалят, бранят, критикуют, а автор между тем собирает денежки и печатает второе издание. Называют это

русским Жильблазом, но каламбурист один на это сказал: «Лесаж всегда мудр [«мудрец» по-французски – «ле саж»], а Булгарин никогда мудр не будет».

Александр. Москва, 16 мая 1829 года

Вчерашний обед для Гумбольдта очень удался, было человек около шестидесяти. Я нарочно поехал пораньше, чтобы видеть всю процедуру, и, явясь в Собрание, нашел Лодера, ходящего в сильной задумчивости по маленькой зале. «Здравствуйте, господин Лодер!» – видя, что меня не узнает. «Ах, милый мой и почтеннейший господин Булгаков, – отвечает он мне, – умоляю вас, оставьте меня одного; я репетирую речь, с которой должен буду обратиться к г-ну Гумбольдту; она еще не вполне устроилась у меня в голове». Я оставил оратора и пошел кое с кем болтать. После трех часов приехал гость. У нас все любят пересолить: начали толковать, что надобно послать депутацию к Гумбольдту, чтобы препроводить его в Собрание. «Да вот уже имеется депутат», – говорю я Лод еру. «Кто же?» – «Да кучер г-на Гумбольдта, который, конечно же, сумеет препроводить его сюда». Все стали смеяться и говорить, что могли бы то же сделать и для прусского короля, ежели б оказал он честь принять приглашение на обед, и дело оставили.

По приезде Гумбольдта Лодер выступил ему навстречу и приветствовал его по-французски, очень славно, и, к нашему великому удивлению, кратко. Барон отвечал также очень славно, прибавив в конце: «Вдвойне счастлив за себя, ибо рупор столь для меня лестных чувств есть не кто иной, как мой старинный друг и первый мой наставник», – и проч. После сего все, следуя моему примеру, просили быть ему представлены. Он тотчас спросил о тебе. Потом водили его по всем залам, показывали монумент Екатерины II. После сел он возле Юсупова, и сделался кружок; он рассказывал об Америке, о Франции, Бразилии и проч. За столом сидел я почти против Гумбольдта, а потому и мог насладиться приятным его и разнообразным разговором. Он сидел между Юсуповым и князем Гагариным, ибо Обольянинов и Дмитриев не приехали по нездоровью. Обед был хорош, но мог бы за эту цену быть лучше. В свое время все встали и, по провозглашению Лодера, пили за здоровье императора и все дома царского, потом прусского короля. Тут подошел Маркус и говорил прекрасную речь на немецком языке (он обещал мне копию, и я тебе доставлю, а между тем вот латинская, которая была всем раздаваема во время обеда), на которую Гумбольдт тотчас отвечал также по-немецки. Потом встал Лодер и предложил: «Господа, пьем за здоровье его превосходительства господина Гумбольдта!» Все закричали: «виват» и «ура!». Лодер просил, чтобы умолкли, и прибавил:

«Да сумеет он нам разыскать на Урале то, что его гений сумел открыть на Чимборазо». Как выпили, то немного погодя Гумбольдт налил себе шампанского, встал и приветствовал всех прекрасной благодарной речью, в коей говорил о государе, о России, о путешествии своем, об усердии, которое употребит в разысканиях своих, делал похвалу Москве и нас всех благодарил, окончив примерно так: «Разве смогу я позабыть этот день, когда меня окружили столь нежными и редкими заботами и когда иностранцы обращались со мною так, как могли со мною обращаться только мои соотечественники или старинные и любящие друзья!» – и проч. Жаль, что не все эти речи писаны или печатаны, быв импровизированными. После обеда и кофея профессор Мудров произнес ему маленькую русскую речь или приветствие, Маркус приблизительно перевел ее наскоро, и Гумбольдт также отвечал и ему. Тут я, поговорив с ним еще с четверть часа и получив обещание, что на возвратном пути посетит мое семейство, уехал и полагаю, что более и не было ничего.

Рушковский подошел и спрашивал у Гумбольдта: «В котором часу надобно завтра прислать за вами лошадей?» – «Как, сударь, – сказал я нашему приятелю, – вместо того, чтобы стараться удержать здесь г-на Гумбольдта, вы хотите ускорить его отъезд?» Но Гумбольдт отвечал за Рушковского: «Вы очень любезны, говоря так, но коль скоро решено ехать, ничто так не мучительно, как встречать к тому препятствия, и ваш брат поступил со мною точно так же, как его коллега поступает здесь; лето в России столь коротко, надобно успеть им попользоваться; в сентябре месяце я должен быть уже здесь, в октябре – в Берлине, а в феврале – в Париже».

Мне очень полюбился Гумбольдт. Я ожидал видеть в нем немца-педанта, вместо того нашел любезного француза. Он сегодня в 9 часов отправился в путь.

Александр. Москва, 21 мая 1829 года

С радостным, счастливым для всего семейства нашего днем поздравляю тебя, мой милый и любезный брат! Точно как будто ты в Москве: беспрестанно приезжают лица тебя поздравлять, а кто не был сам, присылает поздравить или пишет записки. Когда чужие так принимают 21 мая, то поймешь ты, что происходит у нас в семье. Все мы тебя целуем и желаем тебе всех благ. Волков празднует тебя и нас зазвал обедать.

Очень будем мы рады Северину Потоцкому. Этот гораздо милее нашего Северина [отца известного посланника нашего в Мюнхене Дмитрия Петровича Северина] без Потоцкого, сенатора, у коего была недавно история в Английском клубе с князем Петром Михайловичем Долгоруковым, прозванным блудным сыном, который пана сенатора разругал только что не скверными словами; а этот поехал жаловаться князю Дмитрию Владимировичу, который советовал лучше замять историю. Чем Северину жаловаться, как школьнику, ему бы лучше опереться на законы клуба и требовать исключения Долгорукова, точно так же, как был прогнан князь Касаткин за грубости к старшине Щербачеву.

Конец ознакомительного фрагмента.