Братья и сестры

Абрамов Федор Александрович

Анфиса, задыхаясь от ярости, обернулась:

— Уйди, Варвара, добром, прошу…

— Да ты с ума сошла, Анфиса. Кабы я знала, что у вас всерьез…

— Чего тебе надо?

— Да ведь он уезжает. Взбеленилась! У меня с ним ничего и не было…

Анфиса невольно замедляет шаг.

— Вот те

бог, Анфиса. Чем хошь поклянусь… Живым Тереше не вернуться…

Анфиса идет все медленнее и медленнее, жадно вслушиваясь в слова.

А Варвара, охваченная неожиданным порывом раскаяния, начала еще больше чернить себя:

— Все это я, бесстыжая, подстроила… Он на меня и глядеть-то не хотел…

Через час конь Анфисы, тяжело поводя боками, остановился у дома Марины-стрелехи.

Старуха сидела на крыльце и жалобно всхлипывала.

— Уехал? — упавшим голосом спросила Анфиса.

— Уехал, уехал, родимый… — Но, разглядев, кто перед ней стоит, Марина вдруг ожесточилась: — Нет, тебя дожидается! Срамница! Человек на войну уезжает, а она… Председатель!.. Бога не боишься, хоть людей бы постыдилась… Ох, пусто у меня в домике стало… — запричитала снова Марина.

Резким порывом ветра сдунуло с коленей старухи какую-то бумажку. Анфиса на лету подхватила ее. Она сердцем угадала, что это была за бумажка.

«Анфиса, родная моя! Я не хочу говорить на прощанье о том, что произошло между нами. Вся эта чепуха с Варварой у тебя скоро пройдет, и ты, пожалуйста, не мучай себя, не расстраивайся… А если со мной что-нибудь случится, прошу тебя — позаботься о моем сыне. Ведь у меня дороже его да тебя нет никого на свете…»

Анфиса как подкошенная опустилась на ступеньку крыльца и, прижимая письмо к лицу, зарыдала.

— Что! Пробрало, видно? Совесть заговорила? Анфиса подняла на старуху мокрое,

заплаканное лицо:

— Ох, Марина, Марина, ничего-то ты не понимаешь. Ведь я его… Ох, люблю… больше жизни люблю…

— Во те страсти какие… — с изумлением прошептала старуха. — То-то он, родимой, сегодня ровно не в себе: Анфиса да Анфиса… Дак чего ревешь, дуреха? — вдруг закричала Марина. — Скачи скорей! Может, на перевозе перехватишь. Он к Фролову собирался зайти…

Марина сама помогла ей сесть на коня.

Быстро набегали сумерки. Крепчал ветер. Анфиса, прижавшись к гриве, изо всех сил нахлестывала коня.

Поля… луг… перевоз…

Разлетевшегося коня с трудом осадила у самой воды. Спрыгнула на мокрый песок. Холодная волна окатила ее с ног до головы.

На том берегу от лодки в угор поднимались два человека. Лукашин и перевозчик.

— А-э-э-э! — закричала Анфиса.

Ветер отбрасывал голос назад.

Лукашин подал руку перевозчику и зашагал к лесу.

— Родьку… Родьку присылай!.. — в отчаянии закричала Анфиса, приподнимаясь на носки.

«Что же это я? Какой же Родька на войне?» — подумала она, но из груди ее опять вырвался тот же самый крик:

— Родьку, Родьку присылай…

Лукашин остановился. У нее замерло сердце. Мелькнул огонек, полетели искры по ветру… Еще мгновение, и он растаял в лесу…

Она стояла на берегу, вся мокрая, с растрепанными волосами, и неотрывно глядела на то место, где скрылся Лукашин. Конь, вздрагивая всем телом, осторожно перебирал своими теплыми губами по ее плечам, шее…

А по реке с тяжелым грохотом и стоном перекатывались черные с белью волны…

1958