Братья наши меньшие
Шрифт:
Я развернулся и пошел к дому, а он хрипло засмеялся мне вслед и крикнул:
— Знаешь, что главное в жизни, корешок?
— Любовь? — предположил я, наморщив лоб, потому что мне показалось вдруг очень важным ответить на этот вопрос верно. — Благородство? Самопожертвование?
— Приключения, корешок! Приключения!
Когда, миновав захламленную переднюю, мы с Колей и Прокуроровым ввалились в необжитую комнату, которую освещала единственная тусклая лампочка под потолком, то немало удивились.
В комнате стояли мужчины в серых плащах и с желтыми банданами на головах, а в руках они держали
— Вот… — сказал я и замолчал.
— Семка! — закричал Прокуроров, выбираясь из-за моей спины, прячась за спины автоматчиков: — Братишка, ты спас меня!
Он полез к Панину обниматься, но тот остановил его движением руки, схватил за плечо и толкнул к автоматчикам. Внимательно осмотрел нас, задержал взгляд на Наташке, перед которой на подоконнике стояла зажженная свеча.
— Так, — сказал Панин. — Полев, иди за мной. — Наташке: — Ты — тоже за мной. Ребенок чей?
— Мой… — пробормотал я. — Куда директоров дели, гады?
— На заднем дворе они, землю целуют.
— Жалко пацаненка, — пробормотал кто-то из автоматчиков.
— Сам знаю! — рявкнул Панин. — Мы что — звери? Мы боремся за лучший мир. Лучший мир достанется детям. Полев, хватай ребенка — и вперед.
Сигарета в Наташиных пальцах переломилась пополам. Она этого, кажется, не заметила. Парень с автоматом подошел к ней и схватил за руку, потянул за собой. Наташа сопротивлялась, выдергивала руку, но вяло.
Меня подтолкнули стволом в спину. Я схватил Колю за руку и послушно вышел из комнаты в темный коридор. Осколки разбитого стекла скрипели под ногами, я смотрел, не отрываясь, в пол.
Наташа прошептала сзади:
— Вот суки…
Коля шепнул:
— Мы не туда пришли?
А я ответил:
— Не туда и не в то время.
Первым, кого мы увидели, выйдя из дома, оказался дядя Нарк. Он махал нам рукой и улыбался, стоя у своей легковушки.
— Иуда! — крикнула, плача, Наташа. — Что ты натворил?
— Расслабься, Наташенька, расслабься, милая моя цыпочка! Мне все равно осталось жить два или три месяца!
— Гад!
— Умру я скоро, котенок! Все равно ведь умру!
— Подонок! Я убью тебя!
— Необязательно это делать, милая! Мне все равно мало осталось!
— Зараза! Ты все подстроил специально, потому что тебе мало осталось!
— Расслабься, Наташенька, цыпонька! Главное знаешь что? Приключения!
Он вытянул из-за уха папиросу и сунул ее в рот. Подмигнул мне на прощание.
Подталкивая автоматами, нас впихнули в салон старенькой «газели». Салон был отгорожен от водителя кусками покрашенной в черный цвет фанеры, створки задней двери оказались заварены. Основную дверь автоматчик закрыл снаружи на самодельный висячий замок. Стало совсем темно, потому что окна в «газели» были закрашены аспидно-черной краской. Кресел не нашлось, только пустые деревянные ящики. Пахло картошкой и луком.
— Ну надо же! — бесновалась Наташа. — Гад! Предатель!
Я уселся на ящик, а Коля устроился рядом. Наташа опустилась прямо на пол и там тихонько шуршала картофелиной, перекатывая ее с места на место. Наташу звук перекатываемой картофелины, может, и успокаивал, а меня — раздражал.
Совсем скоро двигатель завелся, и мы поехали. Минут десять в полном молчании тряслись на ухабах, а потом вырулили на ровную дорогу.
Я
— Слушай… что происходит? Почему Джа предал нас?
Она молчала.
— Наташа, не молчи, пожалуйста. Ты обещала, что я получу ответы, но, мать твою, я до сих пор ничего не понимаю!
— Пошел ты… — прошептала она и замолчала.
— Сама пошла!
— Вот и отлично.
По магистрали мы ехали минут десять, а потом резко затормозили. Я с трудом удержался на ненадежном своем сиденье. Стояли долго. Снаружи матерились Панин и его люди. Панин отдавал приказы. Потом вдалеке затарахтел автомат, и кто-то истошно заорал. Полыхнуло — «газель» на миг осветил яркий свет, она качнулась и замерла. Кто-то кричал: «Солдаты идут! Солдаты!» — а потом раздался пистолетный выстрел, и этот кто-то умолк. Автомат тарахтел, но теперь далеко. Мы снова тронулись. Я поймал себя на том, что непроизвольно сдерживаю дыхание, и выдохнул. Меня трясло.
— Расскажи сказку, — попросил Коля.
Я поерзал задницей, устраиваясь поудобнее на шершавом дереве; взглянул на то место, где сидела Наташа, и вздохнул:
— Я не знаю сказок. Мне их никогда не рассказывали. К тому же напротив сидит одна моя знакомая шлюха, которая наверняка не любит сказки…
— Пошел ты!
— Заткнись! Ты меня подставила!
— А не хрен было под мои пули лезть!
— Шлюха!
— Помоечная крыса!
— Пожалуйста! — Коля теребил меня за рукав.
— Хм… хорошо, я расскажу тебе сказку. И сказка эта будет про благородного парня, а не про такое недоразумение, как эта маленькая стервозина напротив. Тот, кто мне рассказал сказку, думал, что это быль. Я ему не верил тогда, но сейчас не знаю. Может быть, сказка. А может, правда. Нам будет спокойнее, если представим, что это все-таки сказка, верно?
— Не знаю, — помотал головой Коля.
Курица, которая слезла с его рук и бродила по салону в поисках крошек и картофельных очисток, замерла, прислушиваясь.
— Жили-были два мальчика, два брата. Они могли вырасти очень хорошими мальчиками, но их отец сказал: так не бывает. Взрослые жестоки не потому, что с ними происходит однажды нечто необычное, нечто такое, отчего они становятся такими. Они жестоки потому, что и дети жестоки тоже. И сказал сыновьям отец: дружба, любовь, взаимовыручка — это для слабаков. Он вывел мальчишек в чистое поле, дал им в руки оружие и сказал: никогда не стреляйте в небо. Потому что пуля вернется, повинуясь силе тяжести, — при этих словах отец хрипло засмеялся, — и стукнет вас по макушке. Никогда не стреляйте в небо — стреляйте в человека.
И мальчики выстрелили друг в друга. Домой вернулся отец и тот мальчишка, который не промахнулся.
Дома собралось много народа в нарядных костюмах и при галстуках. На всех были белоснежные, хрустящие, накрахмаленные рубашки. Люди поздравляли глупого мальчишку, пожимали его руку, в которую въелся запах оружейной смазки, называли почему-то наследником. Или принцем, не помню. Отец кричал, что мальчишка — настоящий мужчина. Что теперь он всем им покажет! Отец не уточнял, кто такие эти «все», а мальчишка не спрашивал — он вообще ничего не говорил и не спрашивал. Он вспоминал бледное мертвое лицо брата и мечтал поскорее покинуть шумное сборище. Мальчишку тошнило от поздравлений, он думал только о том, почему все-таки не выстрелил в небо? Ведь глупо верить, что пуля вернется и стукнет по макушке. Не бывает такого. Тогда зачем?