Братья наши меньшие

Данихнов Владимир Борисович

Говорят, на сочинском побережье перебили и съели всех чаек.

Перед видеоокном на расшатанном табурете сидел к нам спиной Прокуроров. Он мял в руках бандану и сморкался в нее, а на полу перед ним валялся пистолет.

— Ах ты, сволочь!.. — крикнула Наташа, надвигаясь на Прокуророва. — А ну встань! Встань, подонок!

Он не вставал, и я удержал Наташу за локоть. Кивнул ей; она нехотя спрятала оружие. Я подошел к Прокуророву и опустился перед ним на колено.

Прокуроров плакал. Он вытирал слезы с опухших глаз, открывал рот, будто пытался

что-то сказать, но ничего не говорил, а только чихал, тихо и тонко, как грудной младенец.

— Что случилось, Прокуроров? — —спросил я.

— Пусть он покажет нам, как выбраться из этого проклятого клуба… — сказала из своего угла Наташа. — Мы можем бродить тут вечно! А если и выбредем куда-нибудь, то наверняка наткнемся на «желтых».

Очнись, Прокуроров! — Я толкнул его в плечо. Он качнулся и прошептал сквозь слезы:

— Меня зовут Кеша.

— Иннокентий Прокуроров! Звучит, а! — Я улыбнулся.

Прокуроров неуверенно улыбнулся в ответ.

— Да что ты с ним возишься! — возмутилась Наташа и погрозила Прокуророву пистолетом.

Иннокентий втянул голову в плечи, а бандану прижал к лицу, спрятался за ней. Его трясло как припадочного.

— Помолчи! — крикнул я Наташе. — Послушай, Кеша… да не плачь ты! Что случилось?

— Я говорил шефу, не верьте им, никому не верьте, потому что предадут, как пить дать предадут, нет в них ничего святого, меж собой перегрызутся, в глотки вцепятся ради власти; но нет, шеф не слушал, шеф всегда прав, а Прокуроров — дерьмо на палочке, нет у него слова, тварь он дрожащая, никто его не слушает, а ведь он правду в лицо говорит, все, что думает, скажет — только попросите…

— Кеша! — Я встряхнул его. — Успокойся! Я тебя понимаю. Но послушай: нам надо выбраться из этого дома. И тогда мы поговорим с твоим шефом. Попытаемся что-то исправить. Потому что эта стрельба, кровь, дележ власти — все это неправильно, ты прав. Только… только помоги нам, хорошо?

Прокуроров спрятал бандану за пазуху; только кончик ее остался торчать из-под бортика пальто. Он посмотрел на меня, словно не узнавая, и сказал:

— А Панина, дружка твоего, вешать повели. Он неплохой парень. Всем со мной делился. Часто рассказывал, как отомстит тебе, что будет при этом чувствовать. Рассказал мне и о своей любимой девушке, и о той сучке, которая разрушила ему жизнь. Он все мне рассказывал. Он хороший парень, этот Панин. Только сейчас его, наверное, уже повесили, и он больше никому ничего не расскажет, будет висеть со сломанной шеей, и молчать, и качаться на ветру.

Некая мысль пришла мне в голову. Что-то было в словах Прокуророва, но я не мог понять, что именно. Девушка Панина? Любимая? Алиса Горева?

Я залез рукой за пазуху и нащупал фотографию, о которой и думать забыл. Карточку я подобрал в гараже у Панина черт знает сколько времени назад. Или это было вчера?

С фотографии улыбалась молодая девчонка, возраст которой приближался к нескольким тысячам.

Я показал фото Прокуророву:

— А фотографию любимой он тебе

не показывал? Это, случаем, не она?

— Нет. — Прокуроров улыбнулся и полез за пазуху. — Нет, это не она. — Он достал другую фотографию и протянул мне. Фотография была черно-белая, очень старая. С нее хмурился плотный мужчина в черном пиджаке и при котелке, у него была куцая бородка и шрам с расходящимися краями на левой щеке. Глаза мужчины смотрели из-под бровей изучающе и цепко. Он ничем не походил на девушку с фотографии. Вот только возраст у них был примерно одинаковый.

— Кто это?

Прокуроров не отвечал.

— Кто это, Прокуроров?

— Не знаю, — прошептал он, вытирая со лба пот, — я не знаю, Полев. Шеф выдал всем нам, приближенным, по такой фотографии. У него их много, этих фотографий. Шеф говорит, что на них — он сам.

Прокуроров открыл неприметную дверцу в углу комнаты. За ней оказалась лестница, которая круто уходила вниз. Над нижним пролетом горела лампа в круглом стеклянном плафоне. Стены были выкрашены снизу в синий цвет, а сверху — в белый. На пыльных бетонных ступеньках виднелись чьи-то следы.

— Мы выберемся этим путем? — спросила Наташа, выглядывая из-за моего плеча.

— Да, — кивнул Прокуроров. — У этого дома долгая и славная история. Его сотню раз переделывали. Тут были и бордель, и жилой дом, и клуб, где люди собирались по интересам, партком здесь тоже был, еще что-то… у таких домов, как этот, куча входов и выходов, куча коридоров и лестниц. Вот поэтому теперь это просто Желтый Дом. — Он хихикнул.

Наташа нахмурилась. Прокуроров посмотрел на нее с испугом и замахал руками:

— Шучу-шучу!

Он засеменил вниз по лестнице, а мы, озираясь, с пистолетами на изготовку, потопали за ним. Спустились этажа на три и очутились в темном закутке, где было две двери. Рядом с одной из них на стенде висели пожарный багор и ведро, окрашенное в темно-бордовый цвет.

— Что там? — спросила Наташа, подойдя к этой двери.

— Не стоит, — буркнул Прокуроров и со страхом оглянулся на нее.

Наташа не послушалась. Она толкнула дверь рукой и тут же с визгом отскочила. Дверь вела в кладовку, где среди кучи барахла, лопат, ящиков, мешков с песком и прочего хлама стоял, прижатый черенками лопат к стене, мужчина. У него были выпученные глаза, разорванная на части тельняшка и огромная коричневая рана на том месте, где раньше находился скарабей.

— Бомж, — пробормотал я, узнавая.

— Костя… — прошептала Наташа. — Костя. Костенька. Костя…

Воняло от Кости прилично. Мертвый бомж смотрел на нас с укоризной, поэтому я подошел и захлопнул дверь перед его носом. Наташа тут же очнулась и перестала повторять имя бомжа; яростно сверкнув глазами, она двинулась на Прокуророва. Иннокентий прижимался к стене и испуганно кривил губы.

— Кто это сделал? — спросила Наташа сквозь зубы.

— Не я! — пискнул Прокуроров. — Ей-богу, не я! Невиновен я! Все шеф! Шеф!