Братья с тобой
Шрифт:
Улучив минуту, забежала в бывший арестный дом, ныне музей двадцати шести бакинских комиссаров. Сюда когда-то привезли их, сынов разных народов, — тут были и русские, и армяне, и грузины, и азербайджанцы. Сколько было среди них умниц, талантливых людей! И все — коммунисты. Сколько сделали б эти люди, если б остались живы!
Маша заходила в городской комитет комсомола, в отдел народного образования, — здесь, как и всюду по городу, развертывался сегодняшний день истории, здесь трудились и руководили другими, теми, кто тоже трудился в суровых условиях военного времени.
Покончив с делами, Маша побежала искупаться. В купальню шли по дощатым мосткам, далеко-далеко в море. Вода и там вся была в нефти, в легких радужных пятнах. А как сладко по такой жаре окунуться в прохладную морскую воду!
В городе всё хрустело от жары. Хрустело под подошвами, хрустело на зубах. Казалось, хрустели стены домов. Зной словно бы сыпался сквозь морской воздух, как желтый песок, — неумолимый, безжалостный. Только что выкупалась, но стоило вернуться по мосткам на берег — и снова жара, и платье прилипает к спине.
Утром следующего дня Маша сходила на рынок. Что купить для семьи? Она купила три круто просоленные рыбьи тушки, более похожие на пластины. Купила ощипанного баклана, удивляясь дешевой цене: размером с крупную утку, но вдвое дешевле! Мясо его прежде не ели, — пахнет рыбой. Маша зажарила его у сторожихи гостиницы на мангале: ехать далеко, в Кара-Кала, пригодится. И Толику перепадет, — мы не из разборчивых, лишь бы свежее.
В связи с новым набором студентов в Красноводске Маша снова встретилась с девушками туркменками. Теперь у нее был опыт, она говорила с ними свободней и уверенней. Рассказала историю с Кюмюш, — как удрала девочка от помолвки, как она сейчас учится.
Окончив дела, она выехала в Кизыл-Арват.
Белостенный, стройный, возникший почти на гладком месте, он сильно отличался от Красноводска. Зелени в нем было побольше. Улицы выходили прямо в пустыню, в пески. Посреди города тянулся длинный овраг. Здесь, но преданиям, в годы гражданской войны прислужники английских интервентов эсеры и меньшевики расстреляли героев семнадцатого года коммуниста Дианова и чрезвычайного комиссара Ашхабада Фролова — русских большевиков, отдавших жизни свои за то, чтобы туркмены жили, как люди.
Автобус на Кара-Кала отходил через три часа. Маша побродила по городу, напилась чаю в чайхане, подкрепилась своим великолепным бакланом и спрятала остатки в пергаментную бумагу, присыпав их солью на всякий случай.
На автобусной станции, прежде чем продать билет, долго проверяли документы. В Кара-Кала шел не совсем обычный автобус, — это был крытый грузовик со скамейками в кузове. Заполнили его туркменки в красных платьях, с детьми на руках, туркмены в высоченных косматых шапках-тельпеках, солдаты-пограничники, садоводы.
Маша оглянулась: в очереди на посадку за ее спиной стоял тот самый странный человек из Чарджоу, которого она видела в ином обличье. Седой крутой гребень волос над коричневым лбом, добрые карие глаза. Он похудел по сравнению с тем, как выглядел в Чарджоу, чисто выбритый подбородок его обтянуло.
Был
Человек с седым гребнем отвернулся и вежливо заговорил с подошедшим стариком туркменом. Туркменским владел свободно. Туркмен был стар, как Мафусаил. Реденькая белая бородка, белые-белые волосы торчат из ушей, всё лицо в глубоких морщинах, бегущих вдоль, поперек и наискось…
Подошла и Машина очередь; она еще раз предъявила билет и документы и заняла свободное место на одной из скамеек ближе к выходу.
Маша ехала молча. Только перебросилась двумя словами со своим соседом по скамейке, специалистом по винограду с субтропической станции института растениеводства.
Дорога была длинная. Машина выехала в горы, — стало чуть легче от ветра, от сквознячков. Бурые, серые, коричневые отроги известняков, желтоватые, голубые глинистые склоны. Всё чаще встречается зелень, всё больше птиц. Целые облака жаворонков вспархивают и поднимаются то справа, то слева от машины.
Дорога длинная. И всегда, если едет много народу, находится рассказчик. Сегодня таким разговорчивым оказался сержант-сверхсрочник из погранчастей. Рассказывает о тиграх:
— …У нее все берега в тугаях, в дремучих таких зарослях: тут и деревья, и кустарники, и тростник, и трапа. Полные джунгли. А дельта у нее там широкая, изменчивая. Аму-Дарью не случайно туркмены прозвали Джайхун — сумасшедшая… Быстрая, немыслимая река. Сумасбродка.
В тугаях этих самых водится кабаны и тигры. Кабанов много. На базаре в Нукусе всегда кабанье мясо продают. Оно и приятней, на мой вкус; свинина слишком сладкая, а дичатина эта — ничего. Вообще край богатый, сытый. Зимой там каракалпаки рыбу на базар в крапивных мешках выносят, замороженную. Звонкая, как поленья березовые.
Тигров в тугаях не много, наверное, но есть. Эта история не со мной была, врать не буду. Бакенщик мне ее рассказывал, казах, его юрта в районе острова Муйнак стояла. Он там с семьей жил. Вот сидят они вечером в юрте, ужинают, очаг еще не погашен. В юрте двери нет, вместо нее кошма висит. И вот поднимается эта кошма, и входит тигр. Так прямо мордой кошму поднял и вошел. Передние лапы в юрте, задние снаружи. Вошел и смотрит.
Бакенщик не растерялся, схватил подвернувшуюся под руку лопату и ударил зверя по голове. Лопата тяжелая была, железная. Рухнул тигр, и даже прыжка не сделал, не рявкнул. Чудеса! Казах еще раз саданул, — страшно ведь, тут и жена и дети. А зверь лежит, сдыхает и не сопротивляется.
Мертвого его разглядели хорошенько. Смотрят: старый, худой, и зубов почти не осталось. Он уже не мог себе пищу в тугаях добыть и пришел умереть. Кабан такому не добыча. На кабана и вообще охотиться опасно, и человеку и зверю. Если сразу не убьешь, а только ранишь, — вспорет клыками брюхо и доказывал, что ты не верблюд.