Братья Шелленберг

Келлерман Бернгард

Добравшись до берега, он отряхнулся, как пудель. Женни дрожала всем телом. Она подошла к Венцелю вплотную, прикоснулась к его мокрому рукаву и сказала:

– Вы простудитесь, немедленно переоденьтесь!

Шелленберг рассмеялся, но вдруг умолк и посмотрел Женни в глаза. Тон ее просьбы смутил его. Женни была страшно бледна.

– Я повинуюсь! – воскликнул он и быстро скрылся. Потом танцевали, смеялись, пели. Ах, Женни была счастлива, когда опять очутилась в Берлине.

11

Женни давно и с крайним усердием взялась за работу. В сущности, она теперь первый раз в жизни работала со всем прилежанием, рвением и настойчивостью, на какие была способна. Необыкновенно редкая возможность представилась

ей, подлинный счастливый случай, и она знала, что должна воспользоваться им.

Венцель распределил ее время, снабдил ее инструкциями, и она следовала им. Она брала уроки у одного балетмейстера и начала с первых экзерсисов старой балетной школы. Сначала они давались ей с большим трудом, но она быстро делала успехи, и преподаватель был доволен ею.

Венцель предоставил в ее распоряжение своих верховых лошадей, и она училась верховой езде. Каждое утро она ездила в манеже. Она чувствовала легкость и свежесть, восхищалась глянцем лошадей, их добрыми глазами и запахом. И настал день, когда она с удовлетворением ощутила полное господство над своим телом. Она чувствовала каждое движение, мельчайший мускул. Даже ходить по улицам было для нее наслаждением, почти чувственным.

Ежедневно она работала с режиссером. Доктор Бринкман был простым, всегда восторженно настроенным человеком, бесконечно терпеливым и добрым. Работая с нею, он сидел и щурил глаза, делал замечания, просил повторить. Теперь только она начала понимать пластическое искусство. Через несколько недель доктор Бринкман заставил ее играть перед киноаппаратом. Ей надо было изучить самой, какой у нее вид получается на снимках. Первые фильмы чуть было не привели Женни в уныние. Доктор Бринкман как раз этого и добивался: демонстрировать ей ее недостатки. Затем началась напряженная, мучительная работа. Научиться надо было каждому шагу, каждому движению, каждому жесту. Доктор Бринкман сам гримировал ей лицо, как это требовал объектив. И вдруг дело пошло на лад. Исчезла порывистость, исчезла неуверенность. Движения были плавны, глаза блестели и страстно вспыхивали.

– Вы научитесь! – радостно говорил доктор Бринкман. (Она не подозревала, что за эти уроки он получал от Венцеля исключительно высокий гонорар).

В скором времени фирма собиралась приступить к съемкам небольшой картины в Италии.

Женни с увлечением отдавалась своей деятельности. Она работала, лихорадочно работала день и ночь. Почти каждый вечер ходила она в какой-нибудь кинотеатр наблюдать, учиться. Медленно начало раскрываться ей и это трудное искусство.

О, работала она и для того, – и в этом она откровенно себе признавалась, – чтобы убивать часы и дни, когда она не могла видеться с Венцелем. В театрах, барах и ресторанах, где он бывал с нею в обществе своих друзей, присутствие этих друзей терзало ее, и мелочная ревность отравляла ей каждую минуту. Она бывала счастливь, когда он обедал с нею наедине. Но вечер проходил так быстро, и, когда она потом оставалась одна, боль разлуки снова овладевала ею со страшной силой. Днем Венцель был неуловим. Он просил ее говорить с ним по телефону, но часто она по два часа простаивала перед аппаратом, топала ногами от нетерпения, а к телефону все время подходили Штольпе, Макентин, Гольдбаум или еще другие люди.

Женни никогда еще не любила. Она знала теперь, чем был ее роман с Качинским: ничем! Теперь же она первый раз в жизни чувствовала, что такое любовь. И теперь она знала, что любовь – не радость, а мука. Сердце горело у нее в груди, как огонь. Ни о чем другом не могла она больше думать. Она писала Венцелю письма, но не отправляла этих писем. Она боялась его усмешки, да и сама она, Женни, ненавидела сентиментальность.

Не раз в часы душевной тревоги она пыталась восстать против своего увлечения Венцелем. В одинокие бессонные ночи она рисовала себе его образ и преувеличивала все его черты. Представляла его себе более безудержным, чем он был в действительности, более сластолюбивым, грубым, бессердечным, видела, как бесстыдно останавливался на женщинах его взгляд,

но ничем нельзя было помочь. В один миг вырастал другой Венцель, чей сильный голос обдавал ее теплом, друг, чаще скрывающий, чем показывающий свою дружбу, друг заботливый и не любящий, чтобы ему об этом говорили. Часто он рисовался ей злым демоном, носившимся по свету и пожиравшим людей, а в следующий же миг он казался ей большим мальчиком, который искренне смеялся и на которого невозможно было сердиться.

Каков он был в действительности? Кто был этот Венцель Шелленберг? Она старалась его понять, – тщетно.

Но оно совершилось, это счастье или несчастье, как ни называть его, – оно совершилось. Для нее больше не было возврата. Как трепетала она при звуке его шагов! Как бледнела, когда он появлялся на пороге! Он обещал ей, как только будет свободнее, куда-нибудь поехать с нею на два, на три дня, куда-нибудь, где бы они были совсем одни. Она мечтала об этой поездке, для нее существовал уже только один вопрос: когда? Но Венцель никак не мог улучить время.

12

Адом были для Качинского эти дни и ночи. Слишком поздно раскаялся он в том. как вел себя при последнем свидании с Женни. Своими руками разрушил он мосты, Которые к ней вели. Ничего не может быть бессмысленнее со стороны мужчины, – он знал это отлично, – чем поносить своего соперника. Как ужасно все это было, как постыдно, как жалко! И все это разразилось так быстро, было так необъяснимо, что не укладывалось у него в сознании на протяжении ряда дней.

А теперь было поздно. Раскаянье, гнев и ревность душили его. Жизнь была для него выносима только при возможности, хотя бы изредка, видеть Женни. Это занимало его мысль, наполняло его воображение. В безвоздушном пространстве жить невозможно. И он подстерегал Женни, чтобы, притаившись за киоском, бледнеть, завидев только рукав ее манто. Когда к отелю подкатывал покрытый темно-синим лаком широкий и низкий автомобиль, он вонзал себе ногти в ладони, и лицо у него искажалось от ярости. Он был бессилен, но он отомстит! – Как и когда – это видно будет.

Когда из автомобиля выходил Штольпе, он чувствовал радостное облегчение. По силе, с какою захлопывались дверцы, он узнавал Шелленберга. Автомобиль исчезал, и он часами ждал его возвращения. Узнавал его фары. О, как ужасны были сверкающие фонари бесконечной стаи автомобилей, которые ночью выплывали из мрака и летели вдоль Курфюрстендамма. Они ослепляли его так, что он шатался, он пугался их, как призраков. И вот они приближаются, наконец, эти два страшных фонаря, подлетают. Теперь она дома. В ее окнах светло. Ее окна погасли.

Тогда только переводил он дух. Отправлялся в какой-нибудь ночной ресторан, игорный дом или клуб, сидел там бледный, с разочарованной усмешкой на красивых губах, с высокомерным выражением лица. Начал выпивать. Качинский никогда раньше не пил и не выносил алкоголя. Он быстро и тяжело пьянел. Потом бродил по темным улицам, произносил бессмысленные фразы, часто всхлипывая, и шел за первой встречной женщиной. Это повторялось из ночи в ночь. В конце концов он спьяна придумал целую историю, которую постоянно повторял и в которую сам почти верил, когда пьянел. Он рассказывал уличным женщинам, что у него была любовница, прекрасная как богиня, сказочно прекрасная, и что она умерла от гриппа. Это он каждую ночь рассказывал во всех подробностях. Дошел даже до того, что плакал у проституток, когда рассказывал эту историю.

Предел позора. Предел унижения.

Женни он начал яростно ненавидеть. Ей тоже хотел он отомстить. Разрабатывал планы мщения. Не плеснуть ли кислоты в ее прекрасное лицо? Но он сразу пугался и кричал: «Нет! нет!»

Затем произошел перелом, начавшись незаметно. Режиссер, доктор Бринкман, переговорил с ним, как обещал, и занял его в нескольких эпизодических ролях в виде испытания. Затем Качинский перестал получать от него какие-либо вести. «Разумеется, – думал он с горечью, – за мною не стоят миллионы!» Но вдруг пришло письмо от доктора Бринкмана с просьбой явиться к нему как можно скорее.