Братья-соперники
Шрифт:
– Князь Борис Алексеевич! Брат Левушка! – тихо проговорила наконец Наталья Кирилловна. – Оставьте меня на час одну – дайте мне подумать! Дайте прибегнуть за советом и помощью к общей Заступнице всех матерей, к общей Матери всех детей, отдавшей Сына Своего Единородного на страдание и муку крестную ради спасения всех нас, грешных!
И когда Лев Кириллович и князь Борис тихо вышли из крестовой палаты, царица пала на колени перед образом Смоленской Божьей Матери и долго, долго молилась, припадая челом к полу; молилась так усердно, что не чувствовала, как по щекам у ней текли горячие слезы, ключом закипавшие на сердце. Среди вздохов и неудержимых рыданий слышны были только шепотом произносимые слова: «Спаси его, Царица Небесная!.. Вразуми его… научи его ходить путями праведными…»
В
XXVIII
Весь июнь месяц прошел совершенно спокойно. Петр жил почти безвыездно в Преображенском; София никуда не выезжала из Москвы и готовилась к торжественной встрече победителей, которые должны были вернуться в Белокаменную в начале осени. Но в самый трудный день празднества чудотворной иконы Казанской Божьей Матери (8 июля) между Петром и Софией произошло первое столкновение, ясно указывавшее на близость и возможность полного разрыва. Перед самым началом крестного хода, когда все царское семейство собралось в Успенский собор, Петр вдруг потребовал, чтобы София не шествовала в крестном ходе вместе с царями (как это бывало в последние годы): по издавна установившемуся в Москве дворскому обычаю царицы и царевны не могли принимать участие в торжественных выходах и показываться в народе. София резко ответила на требование Петра, взяла в руки икону «О Тебе радуется» и вместе с братом Иоанном Алексеевичем пошла за крестами. Петр разгневался, не захотел участвовать в крестном ходе и тотчас уехал из дворца за город.
Но эта первая вспышка давно тлевшей вражды, возбудившая на другой день тревожные толки на площадке, по-видимому, не имела никаких последствий. Все как будто вошло в прежнюю колею… Толковали только, что Петр в своем кружке громко порицает действия князя Василия как полководца и не соглашается на те щедрые награды, которые назначены Софией ее любимцу и его товарищам-воеводам. Но и об этом вскоре замолчали, так так в одном из приездов Петра в Москву из Преображенского Софии удалось уговорить, упросить брата, чтобы он согласился на обнародование этих наград и подписал грамоту, в которой превозносились подвиги Оберегателя и подручных его воевод. Почти никто не обратил внимания на эти первые шаги Петра; большинство относилось к ним как к капризам ребенка. «Блажит преображенский баловень», «ломается над сестрицей», – говорили на площадке.
Но в воздухе уже носилось что-то недоброе, зловещее… Все обратили внимание на то, что Петр стал наезжать в Москву не иначе как с весьма многочисленною свитою из «потешных»; обратили внимание и на то, что каждый раз, когда Петр должен был прибыть в Москву, в Кремле усиливались караулы, а около Красного крыльца ставили в одном из помещений нижнего дворцового жилья человек пятьдесят стрельцов с ружьем. Один из этих стрельцов проговорился даже, будто бы Федор Леонтьевич сказал им как-то: «Смотрите, братцы, не зевай! Слушай вестового набатца, где часы стоят, и как услышите колоколец – сейчас идите в Верх и кого вам укажут брать – берите, чтобы над государыней какой хитрости не учинилось». Правду ли говорил этот нескромный стрелец или взводил на Шакловитого небывальщину – этого никто не брался решить; но заметили, однако же, что Шакловитый ободрился и поднял голову и что даже возвращение Василия Голицына, по-видимому, не изменило того прочного положения, которое он занял при дворе Софии в последнее время. Но Петр приезжал и уезжал, предосторожности по поводу этих приездов принимались и отменялись – и все же не происходило ничего такого, что бы могло служить предвестием близкой, надвигающейся бури.
27 июля Оберегатель и его близкие товарищи-воеводы, принимавшие участие во втором Крымском походе, поехали в Преображенское благодарить царя Петра Алексеевича за дарованные им царские милости. Но не прошло и трех часов, как блестящий поезд вернулся обратно в Москву. Петр не только не принял князя Василия и его товарищей, но еще выслал к ним боярина – сказать, что он «видеть
– Поехал орлом, вернулся мокрой курицей! – говорили, пересмеиваясь между собою, площадные завсегдатаи, намекая на вчерашнюю поездку Оберегателя в Преображенское.
– Ну, это, пожалуй что, и не сойдет даром с рук царю Петру Алексеевичу? – добавляли шепотом другие. – Ино бы и простила сестрица, а тут уж где до сердца дошло – не спустить!
– Да что она поделает? Ведь он теперь на возрасте! Что хотит, то и воротит!
– Полно, так ли, Семен Иванович? – таинственно добавляли другие. – Царевнина рука все еще посильнее будет… Ты слышал ли, что сегодня поутру за всенощной было в Новодевичьем?
– Нет, нет! – отзывались голоса той кучки, в которой происходила беседа; и все головы вытягивались вперед, наклонялись к говорившему, чтобы не проронить ни одного слова.
– А вот что было за всенощной, братцы! Царевна, собрав стрельцов на паперти, им на царицу Наталью Кирилловну жалобилась. Мне с братом Иваном, говорит, житья от нее нет. Опять, говорит, на нас брата Петра натравляет. Так вы, мол, скажите: годны ли мы вам? А коли не годны мы, говорит, в других государствах себе приюта поищем.
– Ну, ну? А они что?
– Те говорят ей: «Воля твоя! Мы тебе служить готовы». А она-то им и говорит: «Ждите повестки». Разумеете ли, братцы, куда дело пошло?
– Коли правда, так неладно это дело! – отозвалось несколько голосов.
В то же время в другой группе один из молодых стольников горячился ужасно, передавая приятелям другой странный слух.
– Уж надо же и правду сказать! – говорил он громко и, видимо, не стесняясь тем, что ею могут услышать. – Что греха таить! Хороши и Нарышкины! Ведь прямо сами на нож лезут! Слыхали ли вы, что хоть бы тот же Лев Кириллыч придумал на досуге?
Окружающие молча насторожили уши.
– А вот что: соберет человек двадцать потешных да из боярских детей кое-кого с собой прихватит и ездит по стрелецким караулам. Подзовет к себе караульного стрельца да и велит его плетьми драть, а не то и сам его колотит, увечит, приговаривает: «Бейте-де гораздо! Не то еще им будет – заплачу за смерть братьев своих!»
– Ну, брат, – отзывались на это голоса тех, кто постарше, – ври, да меру знай!
– Нечего тут врать! – горячился рассказчик. – Ведь те стрельцы-то изувеченные да избитые в Стрелецкий приказ прихаживали с просьбами. Им Федор Леонтьевич из Дворцовой аптеки и лекарства выдавать приказывал!..
– Пустое! Быть того не может! Нарышкины в Москву и носу не показывают!.. Видно, тут шашни чьи-нибудь! – кричали рассказчику со всех сторон, и он уже собирался было отвечать возражателям крупной руганью, как вдруг внимание всей площадки было привлечено порядочною толпою народа, которая шла по Ивановской площади к воротам Дворцового двора. У ворот толпа остановилась, и от нее отделилась небольшая кучка людей, во главе которой шел весь причет Казанского собора и стрелецкий пятисотный Ларион Елизарьев с несколькими стрельцами. Ларион бережно нес в руках какое-то письмо и тетрадь, четко исписанную полууставным почерком.
– Что такое? Что? Откуда? Какое письмо? Какая тетрадь? – зажужжали площадные, окружая вошедших во двор попов и стрельцов, которые молча остановились у Красного крыльца и через придворную служню послали сказать в Верху, что просят выйти к ним ближнего окольничего Шакловитого и должны сообщить ему нечто важное.
Через несколько времени Шакловитый потребовал к себе во дворец Лариона Елизарьева и причет Казанского собора. Дневальные жильцы проводили их мимо площадки боковым крыльцом за преграду. Хотя ни Ларион Елизарьев, ни попы и дьяки Казанского собора никому во дворе государевом не сказали ни слова, но немного спустя на площадке уже перешептывались в разных углах, что «на Лубянке объявилось подметное письмо», что в том письме указано было заглянуть в Казанский собор за икону в правом пределе; заглянули – нашли тетрадь, а в той тетради «про царевну всякие непристойные и чести ее зазорные слова написаны» и указано народу, что следует перебить всех бояр, приближенных царевне, начиная с князя Василия Васильевича Голицына.