Братья Стругацкие
Шрифт:
Далее, значительную часть текста составляют главы-реконструкции. Эти главы написаны мною, лично, и на самом деле представляют собой реконструкцию сцен и событий, свидетелем которых я не был. Реконструирование производилось на основании рассказов, фонозаписей и позднейших воспоминаний людей, в этих сценах и событиях участвовавших. Перечислять этих людей поименно здесь и сейчас я не стану. Значительная их часть упомянута в списке «Благодарности», иные мелькают в тексте, а есть и такие, кто не пожелал быть упомянутым. И пожелания их — что поделать! — достойны уважения.
Наконец, я позволил себе слегка разбавить текст собственными реминисценциями и рассуждениями самого общего плана, несущими информацию не столько о событиях в жизни АБС, сколько о моём собственном тогдашнем и сегодняшнем понимании вышеупомянутых событий. Смею надеяться,
Ну и в завершение своего предисловия попробую объяснить, почему именно я взялся писать эту книгу.
Я поздно познакомился с творчеством Стругацких. Обычно фантастикой увлекаются с детства. Ещё в начальных классах школы читали Стругацких все мои ровесники и даже те, кто постарше лет на десять — пятнадцать. Те, кто старше лет на двадцать и больше, уже не имели такой возможности. Так вот я был не во втором, а уже в десятом классе, когда мне впервые попала в руки книга этих авторов — «Полдень, XXII век» и «Малыш» под одной обложкой, одна из трех книжек, вышедших в глухие семидесятые, в тяжкое десятилетие гонений и запретов. «Обитаемый остров» вышел в 1971-м, «Парень из преисподней» вместе с переизданным «Понедельником» — в 1979-м, и эта моя любимая книга с прекрасными иллюстрациями Льва Рубинштейна — строго посередине безвременья, в 1975-м. Почему именно она пришла ко мне первой? Почему так поздно? Нет ответов. Но значит, именно так и было нужно.
«Полдень», ещё не дочитанный до конца, стал для меня сразу, безоговорочно и бесповоротно своим, абсолютно понятным, родным и словно бы давно знакомым. Он стал образом того мира, в котором не просто хотелось жить, а в котором я должен был жить, потому что родился в нем когда-то и прожил немало лет, просто потом потерял туда дорогу — ну, точно, ну, конечно же, так всё и было! — я просто потерял этот мир, и вот теперь Стругацкие вернули мне его, точнее память о нем. Ощущение было примерно таким, и сохранилось оно на всю жизнь. Мне до сих пор не важно, называется этот мир марксистским термином «коммунизм» или древним именем «эдем», наивной научно-фантастической утопией или просто Миром Полдня; не важно, развенчивают его современные политики, молодые фантасты новой эпохи, сами Стругацкие или сама жизнь — Полдень (с большой буквы и без кавычек) так и останется для меня (а теперь-то я знаю, что не только для меня, но и для миллионов — без преувеличения — людей!) идеальной конструкцией мироустройства.
А ещё там был «Малыш» — повесть потрясающе красивая, поэтичная, завораживающе таинственная и совершенная во всём. О, как чувствовалось, что по сравнению с Полднем написана она рукою уже не мальчика, но мужа! В «Малыша» я влюбился раз и навсегда. Тремя годами позже, не в силах расстаться с этой повестью, я решил выучить её наизусть, уезжая на лето в стройотряд. Времени и сил хватило на первые три главы, но думаю, что и сегодня, я могу, что называется, с похмелья и спросонья выдать наизусть начало этой книги — страницы две как минимум.
Так начиналась любовь с первого взгляда. Как она продолжалась — рассказывать не время и не место, об отдельных повестях речь впереди, и не вот так эмоционально по-читательски, а основательно, подробно, с позиций биографа. В целом же бурный роман со Стругацкими развивался как у всех: охота за всеми вещами любимых авторов, и жадное многократное чтение, и выписывание цитат, и составление библиографий, и перепечатка на машинке, и снятие фотокопий, и ксерокс, и покупка книг на чёрном рынке на Кузнецком мосту и на Пролетарке за сумасшедшие деньги… В Менделеевском институте сформировался по существу неофициальный клуб поклонников Стругацких, также как и я, сходивших с ума по всему написанному ими. Жизнь заставляла нас объединяться. Да, мы были не слишком оригинальны, но мы же ничего не знали тогда об уже зарождавшихся фэн-клубах и будущих конвентах, мы почему-то не догадывались, что при известной степени фанатизма можно писать письма своим кумирам, а при определённой настойчивости реально добиться и встречи с ними, скажем, на семинаре БНа в Ленинграде или на какой-нибудь комиссии по фантастике в Центральном доме литераторов в Москве. Мы как-то не думали об этом. Мы просто читали Стругацких.
И медленно, но верно становились другими людьми.
Лично меня Стругацкие перевернули трижды. Врать не буду, стать писателем я решил намного раньше — чуть ли не до школы ещё. Да и фантастику начал
Второй раз — это был «Пикник на обочине», который так внезапно, так неправдоподобно просто, одной незатейливой фразой поставил с ног на голову всё моё пижонское, диалектически-парадоксальное, почти манихейское тогда мировоззрение и заставил враз поверить в счастье для всех и даром.
Ещё одним потрясением стал «Жук в муравейнике» — первая книга, которая читалась тёпленькой, только из-под пера, читалась кусками, перемежавшимися нетерпеливым ожиданием от месяца к месяцу — до следующего номера «Знания — силы», — и с каждой главой увлекала всё сильнее, и было уже немыслимо думать о чём-то, кроме этой страшной, неразрешимой проблемы, кроме этого метафизического ужаса, пустившего свои ядовитые корни в таком сверкающем и ласковом, в таком родном и уютном мире… И надежда тлела до последнего, но чудовищный финал обрушился как сама неизбежность, поверг в тоску и отчаяние, а следом пришёл катарсис — очищение через страдание в классическом, эллинском смысле, и это было как отрезвляющая, свежая и отвратительная, отвратительно-свежая струя нашатыря, которая ударила в мозг и разлилась где-то за глазами… С небес на землю? Ну, да. И это тоже очень по-стругацки. Это — «Гадкие лебеди». Ещё одна, быть может, не этапная, но тоже самая любимая вещь. О ней отдельный разговор.
Первый раз я прочел эту повесть в 1980 году, уже знакомый к тому моменту со всеми вышедшими вещами Стругацких. «Лебеди» были самой запрещенной, самой трудно доставаемой, самой скандальной книгой. (О «Граде обреченном» в то время знал вообще лишь очень узкий круг ближайших друзей АБС.) О «ГЛ» знали многие, и ходило огромное количество всяких, зачастую нелепых слухов. О публикации в ташкентской «Звезде Востока» (которую часто путали с тбилисской «Зарей Востока») с помощью хитроумного перечисления гонорара пострадавшим от страшного землетрясения 1966 года; об изъятом тираже этого журнала, о несогласованной с авторами переправке рукописи через границу и бесчисленных изданиях во всех «Посевах», «Чехов паблишерз» и едва ли не «Плейбоях»; о том, как Аркадия Натановича вызывали на Лубянку (а Бориса Натановича — в Большой дом) и задавали один и тот же сакраментальный вопрос: «Ну, и как там ваши птички?» А на чёрном рынке зарубежное издание «Гадких лебедей» на русском языке — и это уже не слух, это правда — стоило 250 (!) советских рублей. Перевести в современные цены — это минимум тысяча долларов, стоимость какого-нибудь антикварного или эксклюзивного подарочного издания.
В общем, когда в перерыве между лекциями я сел в скверике на Миусской площади и открыл наконец-то попавших мне в руки «Лебедей», ожидания были велики. И это оказался тот случай, когда книга не обманула ожиданий. Мне быстро стало понятно, почему её не захотели брать нив одном издательстве (сколь изощрённым был мой взгляд в 1980 году!). Но главное, это была Литература. С большой буквы. Столь же далёкая от обычной, аккуратно причёсанной советской фантастики, как «Улитка на склоне», как «Второе нашествие марсиан», как «За миллиард лет до конца света»… Ни на какие лекции я уж, конечно, не попал, потому что просто не смог подняться со скамейки, не перелистнув последней страницы. А страница была большая. Бумага — почти папиросная. Пятый экземпляр на машинке, перепечатанный хорошо если не в десятый раз. Можно себе представить, сколько там было опечаток, ошибок и даже пропусков.
А позднее — это было уже в 1982-м, — мне дали на неделю какой-то четвёртый ксероксе парижского, как уверяли, издания (титульный лист отсутствовал, но, скорее всего, это был всё-таки франкфуртский «Посев»). Многие места читались по этому тексту с трудом, но всё же это было издание, вычитанное профессиональным редактором и корректором. Короче, я взялся править свой экземпляр. О, это была долгая, трудная и удивительно приятная работа. Я воссоздавал любимую книгу, как реставратор. Я открывал для себя новые, ранее не читанные слова, фразы, а иногда целые абзацы и даже страницы. А в некоторых местах провалы ксерокса трагически совпадали с пропусками перепечатки, и тогда мне что-то приходилось додумывать, достраивать, дописывать самому. К концу работы мне уже начало казаться, что именно я и написал эту книгу — вот такая мания величия!