Братья Стругацкие
Шрифт:
Он не был подлым доносчиком, этот капитан, там всё получилось гораздо сложнее: были некоторые проблемы со здоровьем, вызывали фельдшера. Истопницу разбудили, ещё кого-то… В общем, как любят говорить немцы, что знают двое, то знает и свинья. А тут куда больше свидетелей получилось. И оказались нарушены все мыслимые пункты Устава караульной и гарнизонной службы, и сразу несколько заповедей каких угодно религий, и конечно, не один и даже не два принципа из морального кодекса строителя коммунизма, который, впрочем, будет сочинен только через десять лет…
17 января 1952 года состоялся офицерский суд чести. Или, говоря по-советски,
И всё равно никогда, никогда после он не пожалеет об этой ночи, определившей всю его дальнейшую судьбу.
С годами история обрастёт легендами. Каждый будет рассказывать по-своему. Лена, уехавшая в Москву с первым поездом, придумала утешительно-спокойную версию для папы с мамой, более скандальную со встречной изменой — для подруг, — и придерживалась то одной, то другой до конца своей жизни. Аркадий — даром что писатель — сочинил много версий, одна остроумнее другой, на все случаи жизни (для Инны, для брата, для мамы, для Андрея Спицына, для новых друзей…). Капитан Where-is-my-watch с пролетарской прямотой рассказывал всё, как было.
И уж совсем невероятные вещи рассказывала истопница, отвечавшая за голландские печи в учебном корпусе. Якобы это она первая увидела их там, в дежурке. Вдвоём. Или втроём — с нечистою силой. Или являли они собою некое одно существо… В общем, присутствовала в этом рассказе и левитация, и волки-оборотни, и вся вампирская романтика с осиновым дрекольем вместо винтовки. И, разумеется, именно эта версия облетела все гарнизоны от Калининграда до Находки.
Ну, чистой воды Акутагава! (Читайте рассказ «В чаще» в переводе Натальи Исаевны Фельдман, не Стругацкого, к сожалению, но всё равно хорошо.)
И только Дима, муж Лены и замполит школы, главный потерпевший в этой истории никогда, ничего и никому о случившемся не рассказывал. И если вы спросите его сегодня, через пятьдесят с лишним лет: «Что вы можете рассказать об Аркадии Стругацком?», он вам ответит: «Ничего». «Но вы же хорошо его знали?» «Да, — согласится Дмитрий Николаевич, которому уже за восемьдесят, — да, я СЛИШКОМ хорошо его знал».
А вот самое последнее письмо брату из Канска — 19 мая 1952 года и тоже перевод с английского:
«Мой дорогой Боб!
Извини меня за моё такое долгое молчание некоторое время. Но вы — я имею в виду лично тебя и мамочку — были равно внимательны ко мне, а с вашей стороны это много хуже, чем с моей, потому что вас двое, а я один. Вам следует писать чаще, иначе до моего следующего отпуска вы меня забудете. Поэтому я надеюсь, что вы — ты и мамочка — отзоветесь на мои жалобы и будете достаточно добры, чтобы посылать мне, по крайней мере, одно письмо в неделю.
Что до моей жизни, то она, как обычно, жалкая и бедная, как любит говорить один из моих лучших друзей. Я очень устал и измучился и не имею времени отдохнуть. Я говорю „не имею времени отдохнуть“, но это не означает, что я перерабатываю. Действительно, я работаю много, но в неком нормальном положении (в смысле моих семейных отношений,
Мои жалобы не доходят до вас ещё и потому, что всё это перемешано с более серьёзными делами. Например, я продолжаю писать книгу, придумал новую тему, прочёл превосходную вещь — „Рождение миров“. Теперь я знаю все существующие космогонические теории. Кстати, я не могу уразуметь, почему Фесенков получил лауреата Сталинской премии, если его теория неверна, а теория Шмидта признана единственно правильной? Вы, астрономы, весьма нелогичны, я бы сказал.
После всего я могу настаивать на утверждении, что я живу хорошо. Но я слишком одинок, Боб, слишком заброшен…»
Тон письма относительно спокоен, но если приглядеться внимательнее, лёгкое раздражение прорывается, конечно. Прорвалось оно и в конкретных действиях на прощание. Рассказывают, что в начале июня, уже перед самой посадкой в поезд АН вместе с сообщниками — своими верными учениками, — бросил в сортир ШВП (вариант — в вокзальный сортир) несколько пачек дрожжей. Какой это вызывает внешний эффект, каждый может додумать сам. Вот так нежно и торжественно расставался АН с этим славным восточносибирским городком. Оргвыводы за последний хулиганский демарш не догнали главного зачинщика в его стремительном движении на Восток.
Однажды в Канске Аркадий поспорил с Виталием Сидоровым — одним из любимых своих курсантов:
— Да ты не понимаешь, малёк, моё имя ещё войдёт в Большую советскую энциклопедию!
— В эту? Которая сейчас выходит?! — удивился малёк Сидоров.
Аркадий затянулся глубоко, выпустил дым, подумал:
— Нет, в эту уже не успеть. Но в следующем издании — точно.
— И в качестве кого же? — ядовито поинтересовался другой курсант, случившийся рядом в курилке. — Самого великого японоведа?
Аркадий снова задумался.
— Нет. В качестве писателя, — сказал он вдруг.
— Да ладно! — Сидоров расхохотался. — Ящик коньяка, что не будет этого.
— Замазано, — Аркадий очень серьёзно посмотрел на него, и они ударили по рукам.
Подсуетившийся второй курсант разбил спор.
— Ну и сколько лет ждать этой грандиозной пьянки за твой счёт?
— Во-первых, за его счёт, — устало пояснил Аркадий, — а во-вторых, не так уж и много: первое издание БСЭ завершилось в 1947-м, а в 1950-м уже новое готовить начали. Годков за десять, думаю, закончат, да и начнут очередное.
Со сроками Аркадий ошибся. Второе издание завершили к 1958 году, а вот третье начали только в 1970-м. Зато он не ошибся по сути. Конечно, в соответствующем томе, а конкретно в 24-м на странице 597 значились писатели братья Стругацкие. Вот только ящик коньяка не с кем было распить. Том увидел свет в 1976-м, а Виталька Сидоров погиб во Вьетнаме в 1966-м. Так уж вышло, что стал он не переводчиком с японского — военным советником стал.
Глава пятая
ДОРОГА НА ОКЕАН