Братья Витальеры

Бредель Вилли

Однажды моряк, который уже долго болтался на берегу и бесцеремонно пользовался добротой друзей инвалидов — пил и ел за их счёт, сказал, что он был очевидцем казни Штёртебекера и его товарищей. Он вызвался провести их на Грасбрук и показать место, где состоялась казнь.

По пути он беспрерывно болтал, мешая правду и вымысел, одна история была драматичнее и фантастичнее другой. Он точно знал, что Штёртебекер отвечал своим судьям. Не как обвиняемый, как обвинитель предстал он перед судом патрициев. Он осуждал богатых. Защищал бедных. «Насилием и хитростью накопили вы свои сокровища!» — кричал он патрициям. Он говорил, что они напоминают ему картину, нарисованную на стене

кирхи в Мариенхаве: на церковной кафедре стоит лисица и проповедует бедным и угнетённым смирение, благочестие. Его вина, если можно тут говорить о вине, состоит в том, что он смело, в открытом бою отнимал у них то, что они, мелкие душонки, награбили, добыли с помощью коварства и обмана. «Кто из нас поступал лучше, — заключил он, — я или вы, это когда-нибудь решат будущие поколения». По рассказу моряка, который при этом присутствовал, последним желанием Штёртебекера было совершить свой путь к месту казни под весёлую музыку флейтистов. Один из ратсгеров спросил его, не страшно ли ему умирать? Штёртебекер только усмехнулся в ответ. Не страшно ли ему видеть смерть своих товарищей? Да, своих славных товарищей ему жаль. Он готов сделать все что угодно, чтобы их спасти. Ратсгер сказал:

— Смотри, вот плаха, на которой падёт твоя голова. Все те, мимо кого ты сможешь пройти без головы, будут помилованы.

Ратсгеры, стоявшие вокруг эшафота, засмеялись этой жестокой шутке. Но Штёртебекер спросил:

— Господа, вы даёте слово?

— Даём! — ответили ему.

Твёрдо и уверенно взошёл он по ступеням на эшафот, встал на колени, ожидая смертельного удара. Когда голова его скатилась с плахи, крик ужаса раздался среди ратсгеров — огромное обезглавленное тело Штёртебекера поднялось и также твёрдо и уверенно зашагало вниз по ступеням эшафота. Третьего и четвёртого своего товарища миновало оно, и тогда ратсгеры принялись кричать, что это наваждение и колдовство, которому должен быть положен конец. Один из них подставил безголовому ногу. Тот споткнулся и упал перед седьмым своим товарищем.

Слепой и одноногий слушали, затаив дыхание: в этом рассказе они узнавали своего капитана, для которого не было ничего невозможного, который и после смерти стоял за своих друзей.

— И семь товарищей были помилованы? — шёпотом спросил слепой.

— Э-э, чепуха, — ответил моряк. — Это же было слово патрициев. Я совершенно не понимаю, как Штёртебекер мог им поверить. Даже палач был обезглавлен.

— Палач? — недоверчиво спросил одноногий. — Как же так? Почему?

— Да, да, его — последним! По требованию ратсгеров!

— Не понимаю! — пробормотал одноногий.

— Один из высоких господ, говорят это был бургомистр Краман, спросил у палача, не устал ли он. Тот не моргнув глазом ответил, что у него ещё хватит сил, чтобы отрубить головы хоть всему магистрату города. Это напугало ратсгеров, и они тайком сговорились с его подручными. Когда с последним пиратом было покончено, подручные палача схватили своего мастера и отрубили ему голову. Так завершилась эта бойня… Да, да, с большими господами шутки плохи!

Они стояли на пустынном полуострове неподалёку от гавани. Позади лежал окружённый стеной город с его башнями, перед ними — водная гладь гавани с коггами и плотами. Маленькие рыбачьи лодки бороздили бесчисленные рукава Эльбы. Инвалиды попросили точно указать им место, где стоял эшафот. Наступила минута молчания. Когда моряк хотел продолжить рассказ, они и ему сделали знак помолчать. И только тут он догадался и спросил:

— А вы не бывшие товарищи Штёртебекера?

Слепой вздрогнул. Но одноногий тотчас же ответил:

— Да! — И дал моряку золотой.

Они договорились

на следующий день снова встретиться «У людоеда».

Но этим же вечером слепой и одноногий ушли из города, опасаясь предательства.

В Голштинии, Мекленбурге, на Эльбе, Везере и Эмсе в начале пятнадцатого столетия хорошо был известен народу слепой певец. Там, где он появлялся, собирались мужчины и женщины, юноши и старцы, и слушали его песни.

Поводырь слепого, человек с деревянной ногой, играл на флейте. Под её мягкие заунывные звуки слепец пел баллады о штормовом море и боевых походах пирата Клауса Штёртебекера — врага богачей и друга бедняков, который помогал угнетённым и преследовал угнетателей, который боролся за справедливость и жестоко восставал против несправедливости, который не терпел никаких различий между высшими и низшими, который любил народ как никто другой и, будучи уже на эшафоте, хотел чудом спасти от смерти семерых своих товарищей, но и мёртвым он был ещё раз обманут патрициями.

Затаив дыхание, слушали бедные крестьяне певца и запоминали его баллады: ведь они звали к восстанию против несправедливости и самоуправства господ.

Скоро эти песни стали передавать из уст в уста, и пошли они по деревням и землям, зазвучали в вечерние часы в крестьянских хижинах. Они находили дорогу и в дома ремесленников и горожан, стонущих под гнётом патрициев. Матери, пугая непослушных детей, говорили:

— Подожди, вот придёт Штёртебекер, он тебя накажет!

Мужчины в спорах бросали:

— Клянусь мечом Штёртебекера, я говорю чистую правду!

На улицах городов мальчишки играли в «Штёртебекера» и с остервенением били стекла в окнах безжалостных кремеров.

… В первый день пасхи 1410 года слепой и одноногий приплелись в Штральзунд. Звонили колокола. По улицам прогуливались празднично разодетые горожане. В кирхе святого Николая шла пасхальная месса. Ремесленники дружными рядами направлялись к рыночной площади. После всех ударов судьбы и жестоких поражений трудящиеся горожане, ремесленники стали хозяевами в своём городе. Объединение ремесленников избирало ратсгеров. И не было никаких грабителей вульфламов, оспаривающих их права. Они сами научились давать отпор своим врагам. В этот солнечный пасхальный день они радовались праздничному звону колоколов и своей наконец-то завоеванной свободе.

Слепой и одноногий, оба уже очень дряхлые, бродили по улицам города, по ратушной площади, побывали в гавани, у восточных ворот и наконец подошли к кирхе святого Николая, куда стекался весь народ. Они остановились у больших дверей и смотрели на идущих мимо них радостных, возбуждённых людей.

Какая-то женщина в изорванном платье, с всклоченными нечёсаными волосами, с почти прозрачными костлявыми руками стояла на коленях. Рядом с ней — две девочки. Жалобно причитая, женщина просила:

— Люди добрые, подайте нищей богачке!.. Подайте нищей богачке!..

— Спроси, кто эта женщина, — шепнул слепой одноногому.

— Подайте нищей богачке!.. Люди добрые, подайте нищей богачке!..

Одноногий расспросил горожанина и повернул к своему товарищу бледное лицо: нищенка была вдовой Вульфа Вульфлама, того, который когда-то застелил улицы от своего дома до кирхи святого Николая английским сукном, чтобы не запачкались её позолоченные свадебные башмаки. Самая богатая в городе, она стала самой бедной и жила с двумя своими дочерьми подаянием.