Братья

Градинаров Юрий

Обогнули гору с западной стороны. Шли, считая каждый шаг, чтобы хоть на глазок определить площадь угольных выходов. Смотрели в бинокли. Почти от вершины горы и до подножия блестела на солнце осыпь.

– Пожалуй, две с лишним версты, – подытожил Киприян Михайлович.

Соседняя, к востоку, гора состояла почти целиком из каменных выступов, а между ними лишь кое-где виднелась угольная пыль.

– Вроде такая же гора, а угля почти нет. Зато глянь на эту породу с примазками медной зелени и сини.

Кытманов поднял с земли камень.

– Тяжеленный. Металлом отдает по плотности. Это,

вероятно, и есть медная руда с примесью. Зелень как раз на медь смахивает. Окислилась. Эх, рудознатца бы сюда! Ну, мой друг, хоть крути, хоть верти, а уголь и медь здесь имеются. Завтра обнюхаем еще две горы. Может, и золотишко попадется.

– Не торопись, Александр Петрович! Дела в спешке не решишь. Это не пароход строить с английским паровиком. Тут каждая ошибка не в одну копейку влетит. Ни я, ни ты – не доки. Грамотеи нужны. Может, сначала начнем кустарями. Там втянем и других. Медь для России нужна не меньше золота.

– Нужна-то нужна, но ведь каждый пуд станет втридорога. Выплавь да доставь куда надо. Найдутся ли покупатели? А качество?

– А из Америки ближе и дешевле? Не верю. А не дай бог война? Иноземцы откажут. В Крымскую медь не дали! Все контракты разорвали. А без меди сейчас – и война не война.

– Понимаешь, пугает меня эта пустыня. Даже, когда сквозь льды пойдут пароходы, меня это уже не обрадует. Далеко залежи от Енисея. Чугунка потребуется. А по болоту ее еще никто и нигде не тянул. Даже Николаевская обходила и озера, и болота. А здесь и обходить нечего: вся тундра – топь. Везде насыпь нужна.

– Я не понимаю, Александр Петрович. Я ведь чугунки в жизни не видел.

– Увидишь. Доведут до океана. Уже до Урала дошли, а там – Красноярск, Иркутск. Забузят гужевики без работы!

– Зря ты, Александр Петрович! Лошадки останутся завсегда. В тайгу железку не поведут, а конь хоть где пройдет.

– Поведут. И в Енисейске она будет. И до Дудинского дойдет. Было бы что возить. Пароход на Енисее только летом полезен, а паровоз на погоду не смотрит. Правда, заносов снежных боится. А так ему только дрова, уголь да мазут подавай. И попыхтит он туда, куда путь железный ведет.

Киприян Михайлович окинул взглядом обступившие горы.

– А мы с тобой, Александр Петрович, может, эти горы с землей сровняем, выберем из них и медь, и уголек. Время идет к тому. И не боись многотысячных верст. Все они лягут нам под ноги.

– Дай Бог! Только не хотелось, чтобы кто-то раньше нас застолбил это место. Ты же знаешь, запас ноздри не щекочет.

– Не волнуйся! Пока я здесь хозяин, никто мимо меня не пройдет. А столб поставлю, когда уверуюсь в этих залежах.

– И все равно страх из меня не ушел. Как здесь можно полнокровно жить и работать? Летом – каторга от гнуса, а зимой, как ты говоришь, – от морозов да пург. Хотя красота неописуема. Тут Бог, по-моему, собрал всего понемножку: и красот, и уродств. И землю насытил видимым и не видимым нами богатством.

– Жаль, что я не художник! – с сожалением сказал Сотников. – Такая красота сама просится на холст: и горы, и лес, и ручьи, и эта долина, усеянная жарками, ромашками и полярными маками.

– Не огорчайся, дружище! Другие нарисуют, а нам успеть бы хоть холст подготовить. А это не легкое дело. От холста зависит,

сколько жить картине.

– Так-то оно так. Но я бы хотел сам ощутить радость жизни в этой долине с дымом заводов, гудками паровозов, светящимися окнами домов и веселыми людскими голосами.

– Мне говоришь, не торопись, а сам торопишься, Киприян Михайлович! Может, без нас, но придет в тундру свежая жизнь. Разродится вечная мерзлота и медью, и другими сокровищами, которые удивят и притянут людей сюда. И скажут потомки, что у истоков новой жизни стояли купцы: Сотников и Кытманов.

Вдоль склона Медвежьего Камня поднималась узкая полоса дыма. Это Мотюмяку хозяйничал на стоянке. Александр Петрович взглянул в бинокль, обежал взглядом вершину горы, потом по склону скатился на край плато и увидел оленей.

– Смотри, вон наши пасутся. И Тубяку с ружьем и собакой. Стоит, как хозяин. Вроде в своем поместье. Удивляюсь, но делаю вывод: для тунгуса вся тундра – дом родной. Завидую им. Неприхотливы. Заметил, что удобств не ищут, но из всего стараются извлечь пользу. Даже из обстоятельств.

– Не все такие. Лодырей хватает, как и среди русских. Многие живут одним днем. Рыбы поймал на уху – больше не надо. Завтра еще проверит сеть. Лишнее ему – ни к чему.

– А может, от бережливости, чтобы и назавтра хватило, хотя тундра и рыбой, и мясом, и птицей – всех прокормит. Тут пришлым, видать, еще предстоит понять тунгусов. Боюсь, что это понимание может растлить их хрупкие души.

Кытманов, рассуждая, то опускал, то подносил бинокль к глазам, осмысливая увиденное.

– Окинул панораму. Красота нетронутая. Представляешь, мы с тобой первые из русских. Миклухо-Маклай на Канары собрался, а мы – у тунгусов. Газеты шумят об ученом. Как же? Русский – на Канарах. Кидаемся к чужим, а своих аборигенов кто будет на ноги ставить? У нас Север тунгусами забит. Их надо приобщать к цивилизации, а не каких-то людоедов.

– Приобщать их не надо. У них своя культура, способная выжить и развиваться только в ею выбранном темпе. Ускорь его – и задохнется она, как загнанная лошадь, исчезнет постепенно, как высыхает озеро летом. А что мы первые русские, ошибочка, Кытманов, произошла. Лет сто пятьдесят – двести назад здесь мангазейцы-кустари уже плавили медь. Видишь, нож у меня. Рукоять медными кольцами набрана. И вензель мастера мангазейского. Год одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой. Кольца эти из норильской меди. Когда Мангазея ушла в небытие, именно тунгусы передавали из поколения в поколение легенду о горючем камне и хранили память об этих загадочных горах.

Кытманов с восхищением слушал Сотникова и удивлялся, что перед ним уже не купец, а тонкий и наблюдательный этнограф. А может, просто человек, понявший душу маленького северного народа.

Когда Киприян Михайлович закончил монолог, Кытманов многозначительно сказал:

– У тебя голова для больших дел. Ты превзошел в себе и урядника, и купца, и этнографа. У тебя цепкий, сообразительный ум, схватывающий самую суть в ворохе мыслей. Ты порой даже меня, опытного мужика, удивляешь своими суждениями. У меня есть мыслишка. Если ученые подтвердят ценность залежей, то давай их назовем в честь Александра Невского. Он был истинным патриотом Руси.