Братья
Шрифт:
— Ну, попробуем начать.
Это вовсе не значит — начать первую гамму по Берио. Нет. Начать — значит положить на бас смычок. Положить его надо так, чтобы смычок прикоснулся к струне всею плоскостью волоса, наиболее широкой у нижней колодочки. При этом кисть правой руки должна как бы свисать с запястья, совсем свободно, легко, а запястье должно приходиться примерно вровень с кончиком носа. Большой палец нельзя высовывать дальше середины лучка (на этом месте обычно сделана неглубокая ложбинка), а другие
— Вот так, так, так, — хрипит Яков Моисеевич, раскладывая и по очереди втискивая Никитины пальцы в серебряную обмотку лучка у нижней колодки.
— Свободно, совершенно свободно, легко! — кричит он. — Ну, начнем, раз, два, три, четыре, раз…
Кажется, все сделано, как у Берио: правая нога отодвинута в сторону, локоть левой руки свободен, и локоть правой — тоже, и пальцы на смычке лежат свободно, легко.
Но вместе с вытягивающим душу хрипением Никитиной скрипки низкий потолок комнаты рушит вопль Якова Моисеевича:
— Ай, а-а-а, вэ-вэ!
Он всаживает пальцы в свою кольчатую черную гриву, потом принимается вертеть Никиту, точно куклу, и кричать:
— Разве это мальчик? Это не мальчик, а дубовый комод, это дубовая доска, это дубовый кухонный столик!
И правда, Никита чувствует, что он одеревенел и нечего больше ожидать от его локтей, пальцев, от подбородка и ног.
— Еще раз! Раз, два, три, четыре…
Смычок надо вытянуть до конца, до верхней колодочки, не изменяя положения правого локтя, и затем… Но то, что нужно проделать, выдержав счет и дотянув смычок до верхней колодочки, что нужно проделать кистью правой руки, не мог бы описать даже сам Берио.
Нет, нет! Никогда, ни за что Никита не сумеет этого сделать!
Да и откуда взяли, что Никита хочет стать музыкантом? Кто это придумал? Он не может терпеть музыку, он ненавидит скрипку, ненавидит Якова Моисеевича, он действительно выбежит вот сейчас на улицу, кинется под конку, и пусть! Нарочно ляжет на рельсы, чтобы отрезало руку и ногу, и будет жить без руки и без ноги. Вот вам тогда, возьмите!
— Выше, выше, выше! — орет учитель. — Си, си, си простое! А теперь — до, ниже, ниже, рядом со вторым рядом! До-о-о-четыре, ре-е-три-четыре.
Очень приятно, если спускается струна, — незадача с колком или еще что-нибудь.
— Опять, чер-рт! — скрежещет Яков Моисеевич, выхватывая скрипку из рук Никиты и принимаясь строить.
Тогда выпадает лишняя минуточка отдыха, можно постоять не по Берио, а просто как все люди.
Это, конечно, лучше, нежели тянуть смычок, ломая руки, это хорошо — постоять без дела. Но еще лучше было бы совсем кончить урок, перестать заниматься, уйти, убежать из подвала Якова Моисеевича!
Боже мой, как жутко и душно в подвале Якова Моисеевича!
Вот вбежал в комнату шустрый маленький отец Якова Моисеевича, такой же курчавый,
— Ми-и-три-четыре, фа-а-а-четыре, соль-два-три-четыре.
Он кладет книгу в машину и пускает колесо в обратную сторону. Никита слышит, как тяжелый нож режет бумагу и тонкая гармоника обрезков, шипя, сыплется на пол. Никиту пробирает мороз, он фальшивит.
— Фальшь! — кричит Яков Моисеевич.
— Фальшь! — весело и громко отзывается за спиной Никиты переплетчик.
— Фальшь, фальшь, фальшь! — еще сильнее кричит сын.
— Фальшь, фальшь, фальшь! — отвечает отец, подкрадываясь в своих мягких туфлях к Никите.
Никита не может поправиться, он фальшивит больше и больше, у него холодеют пальцы, он видит выглядывающую из двери мать Якова Моисеевича. Она больна желтухой, лицо ее страшно, она улыбается, глядя на мужа и сына, которые пугают ученика. Во рту у нее один большой зуб, чуть белеющий в сумраке подвала.
— Фальшь, фальшь! — кричит в одно ухо Никиты учитель.
— Фальшь, фальшь! — кричит в другое отец учителя.
— Чего вы пугаетесь? — смеется переплетчик, ласково заглядывая в лицо Никиты. — Мы же шутим между нами!
Лучше бы он не говорил, что шутит. От его слов Никите становится нестерпимо жутко, его бросает в пот, омертвелые руки падают, он жалобно просит:
— Яков Моисеевич, я устал!
Переплетчик уносится за дверь, попахивая сыроватой кислиной клейстера и напевая гамму, зубастое лицо исчезает. Яков Моисеевич от скуки тренькает по струнам Никитиной скрипки.
Потом он берет с отцовского верстака свою скрипку — темно-вишневый, покрытый белой пылью канифоли инструмент, легко, не опираясь грифом, на весу, строит и начинает играть.
Подвал наводняется потоками звуков, шорохи и голоса за стеной стихают, уже не слышны торопкие шаги прохожих на улице, ноги их, мелькая в высоком — над головой Никиты — окне, точно не касаются тротуара, потоки бурлят, затопляют темные уголки переплетной, и только стекла входной двери дребезжат, когда на улице пробегает вагон конки.
Медленно приоткрывая занавеску, из смежной комнаты вновь показывается бледный, притихший отец Якова Моисеевича и судорожно подпрыгивает на мягких носочках туфель в такт музыке.
Потом, когда сын кончает играть, восторженный отец подбегает к нему.
— Яков, Яков, — выкрикивает он, махая руками и счастливо раскачиваясь, как скрипач, — совсем замечательно вот это: т`aра-та-тира-та-т'aра-та рамта!
Яков Моисеевич повторяет коду, потом — бурливый, головоломный пассаж.