Бредовый суп
Шрифт:
Солнце уже совсем освободилось от туч. По тому, как оно стало припекать, я понял, что завтра будет жаркий день. И мне показалось, что все вокруг набухает от земных соков и готово взорваться буйной жизнью.
На следующее утро я проснулся от какого-то сильного и необъяснимого гула. Я вышел из будки и увидел, как пчела шла плотным потоком через мою голову и через нашу лесополосу на противоположную южную сторону, туда, где расположилось гречишное поле.
Парило уже, по-видимому, с самого раннего утра. И гречиха отрыгнула. И она выделяла нектар так обильно, что, казалось, не только летная пчела,
Часть третья
К е м б р и д ж
Мы присели у дорожки,
Где растут кривые ножки
И растрепанные кошки
Горько плачут о судьбе.
Вспоминали мы о лете
В заколдованном берете
В год, когда тебя я встретил
И понравилась ты мне.
И решили поначалу,
Что начнем мы все сначала,
И немного помычали
И гуляли при луне.
А потом решили здраво:
Я – налево, ты – направо.
Светит солнце ярко. Прямо
В спину мне, в лицо – тебе.
Г л а в а 6
– Простите? – сказал я.
– Что вы имеете в виду? – спросил Веня.
– Что?
– Что значит “простите”?
– Скажите это еще раз, пожалуйста.
– Вы опять ничего не поняли? – спросил Веня.
– Нет, – сказал я.
– С какого места?
– Я не знаю, – сказал я.
– Вы хотите, чтобы я повторил все с самого начала?
– Да, – сказал я.
– I want you to drop dead! – сказал Веня.
Бостонские парадоксы
Кембридж, 22 октября 1991 года
Я
– Илюша, давай скорее, – сказала мне Алька, – а то ты все самое вкусное прозеваешь.
Я налил себе кофе и сел на диван рядом с Алькой.
– А у нас тут разговор интересный, – сказал Вадим.
– Про великих математиков? – спросил я.
– Как ты догадался?
– А о чем еще вы, математики, можете говорить? Либо о математике, либо о математиках.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что у меня есть уши.
– Точно, точно, – сказал Никита. – Я тоже замечал, что все люди говорят, о чем только можно себе представить, а мы даже на вечеринках забиваемся все в один угол и весь вечер – только о своем.
– Разве? – сказал Вадим.
– Каждая профессия накладывает какой-то отпечаток на людей. Боюсь, что математика сужает интересы, – сказал Никита.
– Все-таки, – сказала Алька, – Виктор – очень великий.
– Надеюсь, с вашим Виктором ничего такого не случилось, – сказал я.
– А что с ним могло случиться? – спросила Алька.
– Наверное, ничего. Просто “великий” обычно говорят о тех, кто уже умер. А “очень великий” – даже и не знаю, о ком.
– С чего ты это взял?
– А откуда ты знаешь, что он великий? Может, лет через пятьдесят о нем вообще никто помнить не будет.
– Быть такого не может, – сказала Алька. – Я точно знаю, что он великий.
– Великий математик или вообще великий?
– Великий математик и, значит, великий вообще.
– Вы, российские математики, все немного помешанные, что ли, – сказал я.
– Почему это?
– По-моему, вы думаете, что математики – это какой-то особый народ.
– В каком-то смысле – да, – сказала Алька.
– В каком? – спросил я.
– Математики все очень умные.
– Вот, я что-то в этом духе и подозревал.
– Конечно, – сказала Алька. – Даже рядовой математик не может быть глупым.
– А как же тогда все эти большие и маленькие начальники – мастера математического дела с погонами полковников Кей-Джи-Би в карманах? Как же тогда все эти ублюдки с математическими извилинами и профессорскими мандатами, которые затаскивали мальчиков и девочек в специальные “еврейские аудитории” и под видом вступительных экзаменов устраивали над ними экзекуции?
– Досадные и неприятные исключения, – сказала Алька.
– А я бы поддержал Илюшу, – сказал Никита. – Мы приехали сюда из такого места, где все понятия о престижности профессий перевернуты с ног на голову. Вот и у нас все набекрень перевернулось.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Вадим.
– Как везде престижность профессий определяется?
– Как? – спросил Вадим.
– Естественным образом.
– По заработку, что ли?
– Да, – сказал Никита, – но не только. Важны еще защищенность от стресса и многое другое. А в России еще со школы все знали, что торговать или в ресторане работать – просто позорно, а быть математиком – престижно.