Брем
Шрифт:
Женщины разукрасили себе ожерельями из янтаря, отдельные куски которого часто были в полдюйма в диаметре, из кораллов и стеклянных бус голову, шею, руки и волосы. Некоторые же из них вплели себе в волосы толстые медные кольца или носили их продетыми в носу; но одна из этих красавиц помрачала их всех: она носила в волосах, как совершенно необыкновенный убор, от двенадцати до пятнадцати медных наперстков, и закидывала иногда свою голову, с чисто европейскою претензией нравиться, для того чтобы производить весьма жалкий и прозаический звон наперстками. Девушки и женщины были покрыты только платком, обнимавшим их бедра, остальное же тело было совершенно обнажено. Они все без
Мне было приятно разговаривать с этими детьми природы. Точные изображения Библии воспроизводятся во всей их чистоте, но нимб, в котором представляется ребенку пасущий овец Иаков или черпающая воду Ревекка, к сожалению, исчез. И теперь, как прежде, можно видеть пастуха, стоящего с посохом или копьем у своего стада; и теперь, как прежде, подходит к реке девушка со старинными сохранившимися сосудами почерпнуть воды, и теперь, может быть, так же завертывается она в складки своей одежды, как и за несколько тысяч лет, — но все это может казаться библейским только издали. Подойти же поближе — вся эта патриархальная картина исчезает в тумане: жирный запах в высшей степени грязной «библейской» одежды чувствительнее для нас, чем это могло быть при чистоте нравов наших праотцев. Фантазия входит в более узкие рамки, несмотря на то, что какой-нибудь старец приглашает нас в свою хижину точно такими же словами, какими некогда Авраам приглашал к себе странствующих ангелов.
Прежде всего я показал женщинам бусы. Они понравились им, но были слишком хрупки. Потом подал я им свое зеркало и был вознагражден за него нескончаемыми криками радости. Зеркало переходило из рук в руки, от женщин к мужчинам и от них опять к женщинам и, казалось, служило всем, в особенности женщинам, несказанной забавой. Я получил его обратно только тогда, когда все они по нескольку раз рассмотрели внимательно свои не слишком красивые, а скорее неправильные черты лица. Некоторые красавицы, как это ежедневно случается, намазали себе кожу коровьим маслом, и одна из них примешала еще к нему толченого корня куркумы, что придавало ее лицу желтый шафранный цвет. Она не переставала смотреться в зеркало и, казалось, с таким же удовольствием любовалась своим желтым цветом лица, с каким любуются некоторые из моих прекрасных соотечественниц «искусственным» цветом своих нежных щечек.
Наконец я принес естественную историю Каупа и показал им на картинках людей и зверей. Крики удовольствия раздавались каждый раз, как я развертывал перед ними изображение какого-нибудь знакомого им животного. Замечательно то, что они, никогда даже не слыхавшие о картинах, тотчас же узнавали всякий порядочный политипаж; они каждый раз умели то жестами, то подражанием голоса, или описанием наружности представить мне точные признаки нарисованного животного. Больше всего понравились им изображение людей. Изображение же негра послужило предметом бесконечных острот и неудержимых насмешек.
К вечеру оставили мы этот счастливый люд и пристали после нескольких часов пути к маленькой деревушке, лежащей неподалеку от Россереса. Тут узнали мы, что знакомый наш Али-бей возвратился из своего путешествия в Кассан и лежит больной в Россересе.
В сегодняшнем нашем путешествии мы видели по правому берегу реки только пальмовый лес, в котором редко живут дикие звери. На
Рано утром явились двое слуг Али-бея и просили, от имени своего господина, доктора нашего навестить его. На случай, если бы мой товарищ захотел ехать верхом, они привели отлично оседланного жеребца. Но доктор, пользуясь попутным ветром, предпочел сделать этот визит на лодке и посетить полковника тотчас же по приезде нашем в Россерес. Али-бей лежал в выстроенной на самом берегу рекубе больной, в лихорадке, но ему становилось уже лучше, а при помощи некоторых лекарств он скоро выздоровел…»
К сожалению, путешествие дальше на юг оказалось невозможно: река от жары сильно обмелела. Отсюда решили сделать несколько охотничьих вылазок в более богатые области. В одном из походов Альфред наткнулся на огромного гиппопотама, которого принял в темноте за большую кучу земли, и только быстрота ног спасла его.
…Настала пора возвращаться. Отмели реки перекрыли дорогу, заканчивались боеприпасы. В лесу стало тихо. Листва быстро опадала, и животные подались в изобилующие водой дальние районы. Богатая добыча — более 1400 птичьих тушек — больше не помещалась в ящиках, и ее пришлось складывать просто в кучи.
Был взят курс на Хартум, где 6 марта 1851 года барка и бросила якорь.
Преданы и забыты
По-прежнему о «шефе» экспедиции Мюллере не было ни слуху ни духу. Но зато случай привел в Судан трех отпускников-англичан. Брем решил объединиться с ними и в качестве проводника отправиться по Белому Нилу. По пути они встретили идущее под австрийским флагом судно, которое везло в Хартум нового консула Константина Рейца. Среди его спутников был Тило Бауэрхорст, немецкий купец из Санкт-Петербурга. Рейц передал Брему письмо от барона Мюллера, в котором, кроме очередных жалоб и пустых обещаний, ничего больше не было.
Консул был хорошо информирован о финансовом состоянии «великого открывателя земель». Все надежды лопнули: Мюллер находился на грани банкротства. Новость, хотя и вполне ожидаемая, все же ошеломила Брема. О продолжении экспедиции нечего было и думать. Намеченные планы оказались химерой. Даже если они и смогут продать собранную коллекцию, вряд ли удастся на эти деньги добраться даже до Каира. Брем был близок к отчаянию.
Положение небольшой команды оказалось критическим. Брем не мог скрывать от товарищей весь трагизм ситуации. Он попросил их самим решать свою судьбу. Рихард Фирталер тут же оставил группу и перешел на службу к консулу. (Вскоре он умрет в Судане. Три ящика его коллекций, предназначенные для герцогского музея, никогда не попадут в родной Кётен.)
Особенно мучило Брема то, что он не может оплатить труд честных слуг. Тем не менее они оставались верными хозяину и не покидали его в самые сложные моменты.
Альфред с головой ушел в сборы коллекций, чтобы заглушить тоску. Настоятельная необходимость в деньгах вскоре заставила его использовать последние оставшиеся возможности: «Я обменял серебряные часы на 8 фунтов пороха! Я продал одежду, оружие, ящики, шкафы, стиральные принадлежности и несколько драгоценных камней, что мне принадлежали. Я распродал все, что только мог. И мое сердце, которое столько времени находилось в печали и заботах, на какое-то время воспрянуло, и я с ружьем на плече погрузился в природу, чтобы затем снова отдаться борьбе». Действительно, трогательные строки.