Бремя чисел
Шрифт:
— В принципе какая разница, — оправдывалась Дебби, отдирая от зубов липкую массу. На следующее утро ее тошнило, и так продолжалось еще целую неделю.
А еще как-то раз Дебора отправилась в автомастерскую поставить на велосипед новые тормоза. Вернувшись домой, она заявила мне, что там все сделали не так, после чего провела целый день, пытаясь починить велосипед собственными руками. Время от времени Дебби начинала обиженно шмыгать носом и всхлипывать, словно угодивший в капкан щенок. А на следующий день на всем ходу врезалась в зад двенадцатому автобусу.
Я позвонил отцу Дебби,
К этому моменту припадки Дебби уже удалось купировать — теперь они хотя бы случались примерно раз в сутки, не чаще. Никто не мог сказать, почему этот несчастный случай, который не представлял никакой опасности для жизни, вдруг повлек за собой эпилепсию. В их семье эта болезнь раньше не встречалась.
Затем, проведя еще какие-то анализы, врачи обнаружили, что Дебби беременна. Отец настаивал, чтобы беременность прервали. Одно из того немногого, что он мне сказал — причем сказал без обиняков, когда мы стояли с ним лицом к лицу буквально в паре дюймов друг от друга, так близко, что я ощущал, как от него пахнет лосьоном после бритья: он настаивает, чтобы его дочери сделали аборт. Ко мне это не имело ровно никакого отношения. А поскольку переубеждать его было бесполезно, я и не стал заморачиваться. Когда же Дебби заявила, что хочет сохранить ребенка, я понял: пора сматываться. Все те три месяца, пока мы с ней обитали под одной крышей, меня утешала мысль, что Ной Хейден, так же как и я, ни разу не трахнул ее. И вдруг выясняется, что это совсем не так. Скажу честно, открытие малоприятное. И ни за какие коврижки я не соглашусь выступать в роли отца его ублюдка.
Ничего не произошло. Никто не позвонил. Никто не пришел колотить кулаками в мою дверь. Когда я через пару дней пришел в больницу, Дебби уже выписали. За ней приехал отец и увез ее домой.
Было в этом неожиданном исчезновении нечто от волшебной сказки. В нашей квартире осталась ее одежда и кое-какие личные вещи. (Вернее, теперь уже в моей квартире.) Она вырвалась в окружающий мир, но ее вновь похитили. Может, Дебби вообще никогда не существовала?
Я позвонил Мириам и вернулся на работу в общество.
— Моя мать страстно верила в могущество образования. После того, как умер отец, она сказала мне: «Ты должен научиться магии белых людей!»
Всеобщий смех.
Отлично. Так держать. Главное, помни: на прошлой неделе подобная же публика, состоящая из доброжелательных белых, училась в Африканском центре при Ковент-Гарден шить под руководством Салли Мугабе национальные одежды жителей Черного континента.
Магия белых!
«Традиционные знания» белых людей, мог бы сказать он. «Умения» белых. Их «культура». Но он научился, обращаясь к жителям западных стран, избегать напыщенных фраз. Рассказывая историю, которую они от него ждут («Когда
Сегодня вторник, 4 марта 1969 года, и в библиотеке прославленного философского общества, что находится в центре Лондона на Гоуэр-стрит, Жоржи Каталайо, президент ФРЕЛИМО, рассказывает о Мозамбике, стране, в которой он родился. О семенах революции, которые он сеет на родной земле. О той серьезной угрозе, которую представляют для нее он сам и его товарищи — образованные революционеры.
При колониальном режиме, говорит Каталайо, бюрократическая карьера — единственный путь, открытый перед образованным чернокожим. Бессмысленное перебирание бумаг — вот и все, что ему дозволено.
У Каталайо асимметричное, почти уродливое — если бы не улыбка — лицо. Дешевый, но опрятный костюм. Как бы забавно это ни звучало, но на вид он — типичный бюрократ.
— Когда европейцы уйдут, мы упраздним ее, как шибболет: эту власть не столько пера, сколько бумаги-копирки. Именно из-за нее мы так часто и оказываемся — к нашему великому сожалению, но и к нашей личной выгоде тоже — колониальными правителями в собственной стране.
Хотя я нахожусь в дальней части зала, возле окна, из которого отчаянно сквозит и где все звуки поглощаются уличным шумом, риторика Жоржи Каталайо щекочет мне кожу на затылке.
Когда я вернулся к своей работе, то обнаружил, что общество стало проявлять нешуточный интерес к политике антиколониализма. Меня это приятно удивило. Но не более того. Общество было ненасытным и обладало желудком быка. Оно уже давно привыкло жадно набрасываться на любую крошку новизны, слизывать начисто, до последней капли жира все свежее. Более того, оно научилось превращать эту жвачку, какой бы неудобоваримой та ни была — движение «Черные пантеры», журнал «Нова», Свободная Любовь, — в густое и легкоусвояемое варево, которым могли кормиться даже самые престарелые его члены.
По утрам я занимался перекладыванием бумажек в библиотеке или печатал на машинке короткие заметки для многочисленных бюллетеней. Днем, борясь с мучительной зевотой, торчал в зале прилетов аэропорта Хитроу, прижимая к груди табличку с именем очередного нашего гостя. Допустим, Льюис Нкози. Или Деннис Брутус.
Я — курьер и фактотум общества. Я показывал гостям достопримечательности Лондона. Я водил их в кафе, пил с ними чай, за который платил из своих карманных денег. Напоминал им о графике мероприятий. Вовремя приводил в конференц-зал.
Всякий раз, поднимаясь по белой лестнице к входной двери, наш очередной выступающий обязательно останавливался перед неброской медной табличкой и хмурил брови. Меня неизменно изумляло, каким образом обществу удается привлекать в свои стены ораторов. Ни один из них, входя в холл, украшенный изображениями магнолий, не испытывал по этому поводу радости. Что им такого наобещали? Они молча следовали за мной по лестнице в лекционные залы, внимательно рассматривая все вокруг. Вид у них был такой, будто они пробудились от колдовского сна.