Бремя любви
Шрифт:
– Почему бы это?
– Не хочу оставлять тебя.
– Мне наплевать, уедешь ты или нет. Какой от тебя прок?
– Кажется, никакого, – тусклым голосом сказала Ширли.
Генри завертел головой.
– Где мои снотворные таблетки? Вчера ты мне их так и не дала.
– Дала.
– Не дала. Я проснулся, просил, а нянька наврала, что я их уже принимал.
– Принимал. Ты забыл.
– Ты собираешься вечером пойти в викариат?
– Нет, если ты этого не хочешь, – сказала Ширли.
– Ох, уж лучше ступай!
– Я останусь.
– Незачем. Со мной будет Лаура. Вот забавно – я никогда не любил Лауру, но в ней есть что-то такое, что успокаивает, когда болен. Какая-то особая сила.
– Да, она такая. Она вселяет силу. Она лучше, чем я. По-моему, я только злю тебя.
– Иногда ты ужасно раздражаешь.
– Генри…
– Да?
– Ничего.
Перед тем как ехать в викариат, она зашла к Генри, и ей показалось, что он спит. Она наклонилась над ним. На глаза навернулись слезы. Она уже повернулась уходить, и тут он схватил ее за рукав.
– Ширли.
– Да, дорогой?
– Ширли, не надо меня ненавидеть.
– Что ты! Как бы я могла тебя ненавидеть?
Он забормотал:
– Ты такая бледная, худая… Я тебя замучил. Ничего не могу с собой поделать.. Я всегда терпеть не мог болезни и боль. На войне я думал, что пусть лучше меня убьют, я не мог понять, как другие переносят ожоги или увечья.
– Я понимаю. Я понимаю…
– Я знаю, я эгоист. Но мне станет лучше – я имею в виду рассудок, а не тело. Мы могли бы с этим ужиться, если ты потерпишь. Только не бросай меня.
– Я тебя никогда не брошу.
– Я люблю тебя, Ширли… Люблю. Всегда любил.
Кроме тебя, для меня никого не было – и не будет. Все это время ты была такой доброй, такой терпеливой. Я знаю, что сам я был сущим дьяволом. Скажи, что ты меня прощаешь.
– Мне нечего прощать. Я тебя люблю.
– Знаешь, радоваться жизни можно, даже если ты калека.
– Мы будем радоваться жизни.
– Не знаю как!
Дрожащим голосом Ширли сказала:
– Ну, во-первых, еда.
– И питье, – добавил Генри.
У него на лице возникла слабая тень прежней улыбки.
– Можно заняться высшей математикой.
– Лучше кроссвордами.
Он сказал:
– Завтра я опять буду дьяволом.
– Наверное. Теперь я не возражаю.
– Где мои таблетки?
– Сейчас дам.
Он послушно проглотил таблетки.
– Бедная старушка Мюриэл, – неожиданно сказал он.
– Почему ты о ней вдруг вспомнил?
– Вспомнил, как в первый раз привез тебя к ней. Ты была в желтом полосатом платье. Мне надо было почаще навещать Мюриэл, но она такая зануда. Ненавижу зануд.
А теперь и сам стал занудой.
– Нет.
Снизу Лаура позвала: «Ширли!»
Она поцеловала его и сбежала по лестнице, переполненная счастьем. И торжеством.
Лаура сказала ей, что няня уже
– О, я опоздала? Бегу.
На ходу она обернулась и окликнула Лауру.
– Я дала Генри снотворное.
Но Лаура уже зашла в дом и закрывала за собой дверь.
Часть третья
Ллевеллин – 1956
Глава 1
Ллевеллин Нокс распахнул ставни гостиничных окон и впустил благоуханный ночной воздух. Перед ним рассыпались мерцающие огоньки города, за ними сияли огни гавани.
Впервые за несколько недель Ллевеллин ощутил мир и покой. Здесь на острове он сможет сделать остановку, осмыслить себя и свое будущее. В общих чертах будущее было ясно, но детали не прорисовывались. Он прошел через муку, опустошенность, бессилие. Скоро, очень скоро, он сможет начать новую жизнь. Простую, нетребовательную жизнь, как у всех, – но за одним исключением: он начнет ее в сорок лет.
Он вернулся в комнату, скромно обставленную, но чистую. Умылся, распаковал невеликий багаж и вышел из спальни. Спустился на два лестничных пролета в вестибюль гостиницы. Клерк за стойкой что-то писал; он поднял на Ллевеллина глаза вежливо, но без особого интереса или любопытства и снова ушел в работу.
Ллевеллин толкнул вращающуюся дверь и вышел на улицу. Воздух был теплый и влажный, насыщенный цветочными ароматами.
Ничего общего с застойным экзотическим воздухом тропиков. Было тепло ровно настолько, чтобы снять напряжение. Подстегивающий темп цивилизации остался позади. Остров словно отодвинут в прошлый век, когда люди занимались своими делами не торопясь, обдумывали все без спешки и стрессов, не изменяя намеченной цели.
Были у них и нищета, и телесные болезни, и боль, но не было напряжения нервов, неистовой гонки, страха перед завтрашним днем, который непрерывно подстегивает людей цивилизованного мира.
Твердые лица деловых женщин, безжалостные лица матерей, гордых своими чадами, серые, измученные лица бизнесменов, занятых непрекращающейся борьбой, дабы не пойти ко дну вместе со всем, что им принадлежит, беспокойные усталые лица в толпе, где все борются за лучшую жизнь завтра или хотя бы за сохранение той, какая есть, – ничего этого не было во встречаемых им людях.
Большинство прохожих задерживали на нем взгляд, отмечали, что он иностранец, и шли дальше, занятые собственной жизнью. Шли не спеша наверное, просто вышли подышать свежим воздухом. Даже те, у кого была цель, не проявляли нетерпения: что не сделаешь сегодня – сделаешь завтра; друзья подождут чуть подольше и не рассердятся.
«Серьезные, вежливые люди, – думал Ллевеллин, – они редко улыбаются, но не потому, что им грустно, а потому, что улыбка не является для них инструментом светского общения, они улыбаются, когда им смешно».