Бремя секретов
Шрифт:
Кенсаку ведет меня в свой дом, который расположен рядом с храмом. Провожает в гостиную, а сам идет заваривать чай. Все двери открыты. Комната продувается ветром. За окнами сад. На низкой этажерке выстроились горшки с карликовыми деревьями. Кенсаку приносит чай. Где-то мяукает кошка. Мы смотрим в окно: в саду целый выводок котят, они идут за своей матерью.
— Бездомные, — говорит Кенсаку, подавая мне чашку. — Каждый день я подкармливаю их остатками обеда.
Кенсаку живет один. Его жена умерла три года назад. Интересно, есть ли у них дети? Сын, который должен занять его
— Знаешь, почему я переехал в Нагасаки?
— Знаю. После твоего отъезда сюда приходили твои родители. Они просили отца позвонить тебе.
— Вот как… И что ответил твой отец?
— Он сказал им: «Нельзя удерживать тех, кто хочет уехать». Твои родители рассердились. И с тех пор больше не приходили в храм.
Ясно представляю себе гнев родителей.
— По правде говоря, — замечаю я, — меня уже много лет мучит совесть, я чувствую себя виноватым, потому что не выполнил лежавших на мне семейных обязательств.
Кенсаку молчит, уставившись в стол. Потом он поднимает взгляд и говорит:
— Ты перестанешь чувствовать на себе вину, если узнаешь историю своих родителей.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, пристально глядя ему в глаза.
— Открою тебе правду, Кэндзи. Тебя усыновили еще в младенчестве.
— Усыновили? — Я изумлен. — Ты шутишь! В нашем косеки я никогда не видел записи «Приемный сын».
— Потому что твои родители заявили о тебе как о своем родном сыне. — Лицо Кенсаку серьезно.
— Не понимаю. Как им это удалось?
— Я не знаю. С достоверностью могу сказать лишь то, что твой отец был бесплодным.
«Отец тоже был бесплодным!» В смущении опускаю глаза. Кенсаку продолжает:
— Твой дед не верил в мужское бесплодие и заставил твоего отца сменить несколько любовниц. Это, однако, не разрешило проблемы. Как-то раз мой отец — в ту пору еще настоятель храма — рассказал ему о беременной женщине, которая из-за сердечной болезни должна была после родов отказаться от ребенка. Твой отец тут же ухватился за эту возможность и сказал, что возьмет младенца — не важно, мальчиком он окажется или девочкой. Мой отец понимал ситуацию, ведь им с матерью тоже не сразу удалось завести ребенка. На это потребовалось семь лет.
— Думаю, родители отца так ничего и не узнали, — говорю я.
— Возможно. Все осталось между моим отцом и твоими родителями.
Беру со стола чашку чая. Руки дрожат. Ставлю чашку обратно. Опустив голову на грудь, стараюсь успокоиться. С трудом перевожу дыхание. Растираю грудную клетку. Стараюсь дышать глубоко.
— Значит, твой отец знал моих настоящих родителей? — спрашиваю я.
— Он знал твою мать, разумеется. Но не отца.
— Не отца?
— Ты родился вне брака.
«Вне брака?» В голове проносится образ Марико и Юкио. «Выходит, я не только приемный сын, но и внебрачный…»
— Кто моя настоящая мать?
— Твоя няня, — отвечает Кенсаку ровным голосом.
— Соно?
— Да.
Я опускаю голову. С минуту мы молчим.
— Не вини ее в том, что она бросила тебя, — говорит Кенсаку. — Тогда ей жилось трудно. Моя мама была с ней хорошо
Я не отвечаю. Перед глазами проплывает картинка из детства: Соно поет, поглаживая мне спину, и я засыпаю. В саду пищат котята. Глядя на них, я вспоминаю сирот из церкви.
Вдруг Кенсаку говорит:
— У меня нет детей.
«У него тоже?» Даже предположить не мог, что мы с ним в одинаковой ситуации.
— Как же ты решишь дело с храмом? — спрашиваю я.
— Он перейдет к другому человеку. Это долгая история, расскажу в следующий раз.
Он смотрит в сад. Котята играют возле своей матери, которая лежит на траве. Она зевает. Кенсаку улыбается:
— Соно была такой жизнерадостной, несмотря на слабое здоровье. И сколько она путешествовала!
Наконец я тоже улыбаюсь:
— Ты прав. В последний раз ее занесло в Харбин.
— Знаешь, почему она туда поехала? — спрашивает он.
— Кажется, ей непременно нужно было встретиться с каким-то человеком.
— С русским, которого она любила.
— Русским, которого она любила? — повторяю я.
— Да. Помнишь, в двадцатые годы в Японию приезжало много русских музыкантов, после чего уровень исполнения классической музыки значительно вырос? В Токио Соно познакомилась с виолончелистом из харбинского симфонического оркестра. Потом он часто приезжал к ней в Японию. В тридцать третьем году Соно отправилась в Харбин: ей казалось, это последняя возможность с ним встретиться. Я думаю, она умела жить по-настоящему.
Прежде чем уйти из храма, я возвращаюсь на могилу к Соно.
Снова вглядываюсь в вырезанную на камне надпись. «Васуренагуса. Соно. 1871–1933». Фамилии нет. Склонившись над плитой, долго молюсь. Потом поднимаюсь и говорю:
— Соно, кем бы ты мне ни приходилась — няней, матерью, другом, — ты была удивительным человеком. Счастье — повстречать тебя в этом мире.
Жена в саду, вяжет. Я лежу на энгава. В голубом небе кружат ласточки. Этой весной они снова свили гнездо под нашей крышей, и теперь там много яиц. По словам жены, ласточки воспитывают птенцов вместе. По очереди высиживают яйца, ловят насекомых и кормят малышей, вычищают из гнезда помет.
Жена говорит, что ласточки напоминают ей о священнике-европейце, который заботился о сиротах как о собственных детях. Слова, которые он произнес в тот день, когда я сообщил ему о своем намерении сделать Марико предложение, были словами отца, желавшего уберечь свое дитя от невзгод и страданий и всем сердцем переживавшего за его счастье.
Солнце светит все ярче. Скоро лето. Закрываю глаза. На мгновение задумываюсь над тем, есть ли среди животных бесплодие и приемные детеныши.
Размышляю над историей своих родителей, которую рассказал Кенсаку. Сначала я был поражен, но чем больше я возвращаюсь к этому в своих мыслях, тем сильнее крепнет во мне убеждение, что они просто-напросто оказались жертвами семейной традиции. Известие о собственном бесплодии отец пережил как унижение. А мать страдала, что не может забеременеть и вся вина падает не на отца, а на нее.