Брет Гарт. Том 1

Гарт Фрэнсис Брет

Рокот барабанов, возвещавших наступление первого дня 1798 года, пробудил коменданта. Солнце ярко светило на небе, и шторм прекратился. Комендант сел на постели и по привычке потер левый глаз. И тут, вспомнив о событиях предшествующей ночи, он вскочил со своего ложа и подбежал к окну. Судна в бухте не было. Словно пораженный вдруг внезапной мыслью, комендант снова протер теперь уже оба глаза. Не удовлетворившись этим, он прибег также к металлическому зеркалу, висевшему возле распятия. Нет, он не ошибался: на лице у него был отлично виден и второй глаз — правый, — совершенно такой же, как левый, если не считать его непригодности для целей созерцания.

Какова бы ни была истинная природа этого превращения, в Сан-Карлосе все считали, что произошло

одно из тех редких чудес, ниспосылаемых свыше благочестивой католической пастве через посредство самого святого Карлоса в назидание язычникам. А то, что возлюбленный их комендант, земной защитник веры, был избран для этого проявления чудесной воли, казалось обитателям Сан-Карлоса вполне уместным и подобающим. Сам комендант воздерживался от объяснений; он не мог солгать — он не решался сказать правду. В конце концов если добрые люди Сан-Карлоса верят, что его правый глаз и впрямь обрел свою прежнюю силу, то благоразумно ли будет с его стороны рассеивать это заблуждение? Впервые в жизни комендант вступил на путь лицеприятия — впервые обратился к священному тексту, совратившему столь многих добрых, но неосмотрительных христиан, трактующему о том, чтобы «сделаться всем для всех». О несчастный Херменегильдо Сальватиерра!

И мало-помалу зловещий слух пополз по маленькому поселению! Правый глаз коменданта, хотя и был чудесного происхождения, оказывал губительное действие на тех, на кого был обращен. Ни один человек не мог встретить его взгляд, не моргая. Взгляд этот был холодным, твердым, безжалостным и неотступным. Больше того, он словно был наделен ужасающей пронзительностью — способностью проникать насквозь в невысказанные мысли того, на кого он был обращен. Солдаты гарнизона повиновались скорее этому взгляду, а не голосу своего коменданта и отвечали на его немой вопрос, а не на то, что выражал комендант словами. Слуги не могли избежать его неослабного, но всегда бесстрастного внимания. Ученики здешней школы ставили кляксы в тетрадях под его ужасающим надзором, а бедняжка Пакита, краса и гордость школы, утрачивала свой знаменитый нажим, когда покровитель ее стоял с ней рядом. Мало-помалу недоверие, подозрительность, взаимные обвинения и страх воцарились в Сан-Карлосе на месте доверия, спокойствия и дружелюбия. Куда бы ни обращался правый глаз коменданта, тень падала на землю вместе с его взглядом.

Да и сам Сальватиерра не был огражден от губительного воздействия своего чудесно приобретенного ока. Не подозревая о том, как оно влияет на окружающих, он только видел в теперешнем поведении своих ближних свидетельство правоты хитроумного Пелега, нашептывавшего ему кое о чем в ту достопамятную новогоднюю ночь. Даже вернейшие его приверженцы запинались, краснели и мялись, стоя перед ним. В ответ на самые безобидные его вопросы начинали сыпаться самообвинения и исповеди в мелких проступках и преступлениях, нелепые жалобы и мольбы о прощении. Даже дети, которых он любил, даже любимая его ученица Пакита — и те словно испытывали какое-то чувство вины. И результаты этого постоянного раздражения не замедлили сказаться. Первые полгода взгляд коменданта и звук его голоса еще противоречили друг другу. Речь его оставалась по-прежнему доброй, мягкой и задумчивой. Но постепенно голос его воспринял нечто от жесткости его взгляда, от его недоверчивости и бесстрастия, и когда год приблизился к своему завершению, стало ясно, что это комендант приспосабливал себя к глазу, а не глаз к коменданту.

Можно догадаться, что подобные перемены не ускользнули от недреманного ока святых отцов. И, конечно же, те из них, кто первым приписал возрождение правого глаза Сальватиерры вмешательству чуда и особой милости благословенного Святого Карлоса, теперь в открытую говорили о колдовстве, и о происках Лузвеля-нечистого. И сеньору Херменегильдо Сальватиерре пришлось бы сейчас плохо, не будь он комендантом или находись он в подчинении у местных властей. Однако преподобный отец-настоятель Мануэль де Кортес не имел над ним административной власти, а все духовные увещевания

его оставались втуне. Смущенный и озадаченный, вернулся он после первой же беседы с комендантом, которому роковая власть его взгляда словно бы доставляла теперь мрачное удовлетворение. Под этим взглядом святой отец начинал противоречить самому себе, вскрывал ошибочность собственных же аргументов и даже, как утверждают, несколько раз впадал в несомненную ересь. Если теперь комендант вставал в церкви во время мессы и священник встречался с его скептическим, испытующим взглядом, служба неизбежно бывала испорчена. Похоже было, что даже святая церковь теряет свою власть, и вместе с этим исчезала последняя возможность влиять как-либо на народные симпатии и добрый порядок в поселении Сан-Карлос.

К исходу долгого и сухого лета низкие холмы, подступавшие к белым стенам крепости, все больше и больше напоминали своим цветом кожаную куртку коменданта и сама природа словно бы переняла его сухой и жесткий взгляд. Земля потрескалась от жажды; порча напала на сады и виноградники, а дождь, которого так долго ждали и о котором так горячо молили небо, все не выпадал. Небо, сухое и безжалостное, как правый глаз коменданта, не проронило ни капли. Ропот недовольства, разговоры о непокорстве среди индейцев достигали его слуха; он только крепче сжимал зубы, туже затягивал узел на своем черном платке да отыскал свою толедскую шпагу.

К исходу последнего дня 1798 года, в час вечерней молитвы комендант одиноко сидел в караульном помещении. Он больше не посещал службы святой церкви, а забирался в эти минуты в какой-нибудь укромный уголок, где и предавался молчаливому раздумью. Отсветы пламени играли на балках низкого потолка, оставляя согбенную фигуру коменданта во мраке. Погруженный в свои мысли, он почувствовал вдруг прикосновение маленькой ручки к своей руке и, опустив взгляд, увидел рядом со своим коленом фигурку Пакиты, его маленькой ученицы-индианки. «А, ты, малюточка, — сказал комендант, и в интонации, с которой произнес он уменьшительный эпитет, столь характерный для его родного языка, было нечто от прежней его доброты. — Что делаешь ты здесь, милочка? И разве ты не боишься того, кого все сторонятся и перед кем трепещут?»

«Нет, — с готовностью отозвалась маленькая индианка, — в темноте не боюсь. Я слышу ваш голос — он прежний; и чувствую вашу руку — она тоже прежняя; но я не вижу вашего глаза, сеньор команданте. Только его я и боюсь, а он, о сеньор, о отец мой, — произнесла девочка, простирая к нему ручонки, — он ведь, я знаю, не ваш собственный!»

Комендант вздрогнул и отвернулся. Потом, справившись с волнением, он грустно поцеловал Пакиту в лоб и велел ей уйти. А несколькими часами позже, когда тишина воцарилась в крепости, комендант добрался до своего ложа и мирно уснул.

Примерно в середине ночной вахты какая-то неясная фигура протиснулась через низкое сводчатое окно в комнату коменданта. Другие фигуры двигались в это время по плацу, и комендант мог бы увидеть их, если бы не спал столь безмятежным сном. Незнакомец бесшумно приблизился к ложу и прислушался к глубокому дыханию спящего. Потом индеец поднял руку, и что-то сверкнуло в отсветах огня; еще мгновение, и все недоумения, мучившие Херменегильдо Сальватиерру, были бы разрешены разом, однако внезапно дикарь вздрогнул и в ужасе попятился. Комендант Сальватиерра продолжал мирно спать, но правый глаз его, широко раскрытый и неподвижный, холодно и пристально смотрел на убийцу. Индеец в ужасе рухнул наземь, и звук его падения разбудил спящего.

Потребовалось лишь мгновение для того, чтобы комендант вскочил на ноги, схватил шпагу и обрушил град ударов на мятежных язычников, заполнивших к этому времени комнату. Помощь подоспела вовремя, и взбунтовавшиеся индейцы были вскоре оттеснены за стены крепости, однако в потасовке комендант получил удар по правому глазу, и теперь, подняв к лицу руку, комендант обнаружил, что глаз его исчез. Его так и не удалось найти, и никогда более, к огорчению или радости, не украшал он правую глазницу коменданта.