Брежнев: правитель «золотого века»

Семанов Сергей Николаевич

Волею судеб получилось, что Русское Возрождение (да-да, не побоимся тут прописных букв) началось с насильно прерванного исторического пути. Вроде бы так: мы, молодые люди тридцатых годов рождения, пришли в школу, не имея ни учителей, ни учебников. Учебники были заперты в «спецхранах», а учителя… Одни были известно где, другие оглушены случившимся. От них глубинного понимания происходящего мы не услышали. И понятно, катаклизм Февраля — Октября так потряс русское образованное общество, что разобраться в нем, осмыслить, тем паче — отработать глубинные выводы было невозможно. Это хорошо видно по сочинениям русских эмигрантов 20—30-х годов.

Учились мы все самодумкой, но «первым учеником» среди всех нас был, несомненно, Петр Васильевич,

Петя, как именовали его тогда. Он знал три основных европейских языка, свободно объяснялся на них, что было редкостью в то время. Но главное — в ином. Он раньше всех нас прочел труды Флоренского, С. Булгакова, Леонтьева и в особенности — своего любимого Розанова, даже имел набор его прижизненных изданий. Ну, я-то об этих авторах до знакомства с Палиевским даже не слыхал.

Выделялся он также тем, что никогда не пил, даже не пригублял в бесчисленных наших застольях. Ядовито и беспощадно обличал всех нас за слабости, особенно литературные. Вкус его к слову, устному или письменному, был безупречен. Помню, как он прилюдно и с преувеличенным восторгом крикнул одному известному поэту, только что прочитавшему новый стих: «Это даже похоже на поэзию!» Любопытно, что его резкости воспринимались всеми вполне безропотно.

Договорим уж до конца. Сегодня гуманитарная молодежь имени Палиевского знает нетвердо, влияния на них его печатные сочинения, весьма немногочисленные, имеют слабое. Это так. Меня спрашивали не раз: ну, читали Палиевского, и что такого, все это хорошо известно… а вот Ильин… а вот Лосев… Что тут скажешь? Разве только то, что ныне закон Архимеда знают школьники пятого класса, но это уж никак не значит, что они равны по разуму великому греку, они просто могут рано использовать чужой и устоявшийся опыт.

А Палиевский? Он, как это часто случалось, словно бы надорвался, заставляя работать свой ум и волю «за семерых». За нас, которые тогда у него учились. На этом я и закончу свое последнее отступление.

Общество, получившее омерзительную аббревиатуру ВООПИК, возникло как типичное бюрократическое учреждение тусклой брежневской эпохи: штатное расписание с раз и навсегда установленной зарплатой, казенное планирование «мероприятий», неизбежная политпропаганда и все такое прочее, но… Все получилось в итоге несколько не так, как обычно. Председателем был избран Игорь Васильевич Петрянов — академик по отделению химических наук, тогда шестидесятилетний, подвижный, для начальства — солидный и одновременно колоритный — с бородой как у доктора Айболита. (Для аппаратного сознания той поры была потребность видеть в «заслуженном интеллигенте» какую-нибудь «странность»: галстук бабочкой или чубчик, свисающий на лоб, а наш Петрянов мог бы сыграть Айболита без грима, — значит, по их разумению, настоящий ученый; это ему помогало в наших делах.)

Игорь Васильевич для Общества сделал много, ибо был для всех идеальным прикрытием. Казалось бы: сам он всю жизнь занимался изготовлением отравляющих газов (вот уж истинно охрана культуры!). Однако русская природа нередко берет свое наперекор всем ядам, химическим и физическим. Так и он. Вспомнил на закате жизни свое русско-крестьянское происхождение, что когда-то по дурости нахулиганил в отчем доме, отчего икона с киота свалилась, и как за это его, спасения души ради, отодрали… Да мало ли, сколь может вынести русская натура, и кого угодно, и что угодно.

Петрянов охотно «включился в дело», но, как специалист по ядовитым газам, он в нем плохо понимал, так что все зависело от помощников. К счастью, замом ему определили Иванова Владимира Николаевича, образованного архитектора и знающего историка. Был он русский без примесей и супружеств, хотя номенклатурно осторожен. И то слава Богу! А люди вокруг него подобрались совсем уж неплохие и дельные.

Вот в эту-то среду и «внедрились», как выражаются профессиональные разведчики, Палиевский, Котенко, Кожинов, Ланщиков, Байгушев, Кольченко и другие. Ну, «мы историю

не пишем», а кратко: случилось маленькое чудо — молодые русские патриоты получили право на законные собрания-заседания, и не в овраге за городом, а в центре столицы СССР. Общество получило апартаменты в одном из домов Высокопетровского монастыря, весьма просторного.

Вот здесь-то и стала собираться «общественность», законно предусмотренная уставом. Возникли у нас споры, как обозначить наши сборища для бюрократических отчетов. Ну, название напрашивалось сразу, долгожданное — «Русский клуб». Но осторожный Палиевский настоял, чтобы наши собеседования именовались расплывчато, но вместе с тем безмерно широко: «Комиссия по комплексному изучению русской истории и культуры». Нельзя не признать, что этикетка оказалась надежной. Мы, впрочем, все именовали наши сходки исключительно как «Русский клуб». Но не только мы. Так нас стали именовать и за пределами монастырской ограды. И чаще всего — словом недобрым.

Начались с 968-го горячие, искренние и, конечно, весьма наивные обсуждения всевозможных вопросов. Хоть время было не очень уж либеральное, говорили мы совершенно прямо и открыто. Мы все были горячими патриотами, горой стояли за советскую власть… ну, с патриотическими поправками, конечно. Помню, я любил прилюдно шутить: вот Ленин говорил, что у нас советская власть с бюрократическими извращениями, а сегодня — с извращениями сионистическими. Все посмеивались, да еще покруче высказывались. Казалось, чего нам опасаться? Запад и вообще всю буржуазную сущность и культуру мы нескрываемо презирали, а ведь именно там был — официально! — главный враг страны. Один из наших сотоварищей неоднократно предлагал ввести в состав комиссии… представителя Лубянки! Чего, мол, нам скрывать… Ну, от такой дурости удержал нас Господь, но Лубянка в неведении не осталась. Как и положено, в Общество загодя были вкраплены свои люди. Они провозглашали православно-патриотические лозунги громче всех, занимались поисками «жидовствующих» внутри нас яростнее всех, но вот что странно: как только разрешенное властями «славянофильство» было прикрыто, они перестроились еще до пресловутой «перестройки». И спокойно занялись иными делами. Об этом как-нибудь в другой раз.

Увы, по русской легкомысленности никакой документации у нас не велось. Даже в моих записях о собраниях Общества есть только краткие отрывки, общей картины они не составят. Видимо, историю тут нам всем, оставшимся, придется восстанавливать по несовершенной памяти. Но об отдельных выразительных эпизодах расскажем буквально в двух словах.

Вот Святослав Котенко рассуждает о кино и вдрызг разносит сверхпартийный фильм Габриловича и Райзмана «Коммунист», увенчанный всеми премиальными погремушками. «В этой картине, — повышает голос Свет, хоть помещение небольшое и народу немного, — коммунист реквизирует жену у русского крестьянина!» Таких слов в ту пору нигде нельзя было больше услышать.

Выступает Марк Любомудров о русском театре вчера и сегодня. Начинает прямо с таких вот слов: «Русского театра больше нет. Его убили». Через некоторое время Любомудров был отчислен из Ленинградского театрального института за «профнепригодность», меж тем как множество его коллег откочевали в сторону «земли обетованной». Вот они-то всегда были «востребованы» — и здесь, и там. Как тут не вспомнить ленинское учение о двух культурах…

Летом 970-го съехались мы в Смоленске на конференцию. По завершении собрались в ресторане. После первого тоста за хозяев грянули дружным хором свою любимую, что не раз певали: «Как ныне сбирается вещий Олег отметить неразумным хозарам», а во время исполнения припева — «Так за Царя, за Русь, за нашу Веру…» — все «наши» вскочили, держа рюмки на согнутой руке у груди. Сидевший рядом с Петряновым секретарь обкома по идеологии осторожно шепнул ему: «Но ведь это, кажется, белогвардейская песня?» Академик по ядовитым газам благодушно улыбнулся: «Ну что вы, это же Пушкин».