Бригада 16. Похищение европы
Шрифт:
Генерал-губернатор давно уже в Харбине - вместе с семьей. Разодранный в клочья мундир полицмейстера плавает в мутной воде Авачинского залива. Сам обладатель мундира (также разодранный в клочья) уже стал обедом для жадного минтая. Дома зажиточных петропавловцев стоят разграбленные, глядя на изменившийся в одночасье мир пустыми глазницами разбитых окон.
И только Ерофей Кистенев отказывается поверить в происходящее. Как же так? Почему это произошло? Сознание знает ответ. Безнаказанность. Ну хорошо, думает Ерофей. Пусть это случилось, но мне-то уж точно ничто не грозит. Ведь я... Я - тот самый, что
«Безнаказанность», - шепчет тот, кто стоит за его левым плечом. И теперь плюй не плюй, все равно уже поздно.
На рейде Авачинской гавани стоит японская эскадра, но японцы не решаются высадиться, опасаясь главного калибра Российского Тихоокеанского флота.
Бывшего флота, но не калибра. Он-то по-прежнему грозен и страшен.
Каждую ночь огоньки, снующие по городу, подбираются все ближе к холму. Митрофанов в смятении бродит по анфиладе и чутко прислушивается к любому шороху, раздающемуся во дворе.
Утро начинается с жуткого воя, и день умирает под те же звуки. Но теперь Ерофею кажется, что этот вой - вовсе не хитроумная придумка умелого архитектора. Это - голоса загубленных им душ. Они где-то рядом. Они жаждут его крови.
Часы тикают, и Кистенев знает, что они отсчитывают его последние... Что? Сутки? Часы? Минуты? А может быть, секунды?
Пытка неизвестностью слишком тяжела, поэтому, когда в центральный зал врываются черные фигуры, Ерофей чувствует что-то вроде облегчения. А потом - резкую обжигающую боль в левой стороне груди.
Он стреляет из своего «Лефоше». Один, два, три, четыре раза...
Черные фигуры с короткими криками и стонами валятся на пол.
Ерофей, зажав ладонью торчащий из груди обломок лезвия, отступает назад, в анфиладу.
Он закрывает за собой все двери и оказывается в последней комнате, где стоит печь. Последние два месяца Кистенев запрещал топить - ждал, что путь отступления может понадобиться в любую минуту. И вот он наконец понадобился.
Ерофей открывает заслонку. Кровь хлещет из него, как из недорезанной свиньи. Вместе с ней уходят силы.
Кистенев даже не закрывает заслонку изнутри. Он ползет по дымоходу, нащупывает выступающий из кладки кирпич и открывает люк.
Он падает в люк, обдирая кожу. Хватает заготовленный факел и спички. Тоннель озаряется радостным пляшущим пламенем.
Кистенев ползет по проходу, оставляя за собой жирный кровавый след. Он оглядывается и видит, как крысы, сбившись в кучу, лижут его кровь. Они бегают и визжат, предвкушая трапезу более сладкую и более сытную.
Ерофей до последнего вздоха не верит, что он умрет. Умереть может кто угодно, но только не он - великий Зевс, укравший Европу.
В «Лефоше» еще остаются патроны. Ерофей приберегает их для преследователей. Наконец он уже не может двигаться и просто лежит на полу, надеясь, что силы сейчас вернутся. Они обязательно вернутся, ведь он - равен самому Богу! Крысы начинают бегать по его ногам. Кистенев пытается их сбросить и понимает, что не может пошевелиться. Руки и ноги наливаются свинцовой тяжестью, но они еще чувствуют. Например, они чувствуют, как тысячи острых зубов начинают отрывать от тела маленькие кусочки.
Ерофей пытается орать, но
Несокрушимая жизненная сила напоследок играет с Ерофеем злую шутку - он никак не может умереть. Даже плавая в луже собственной крови, истерзанный и наполовину съеденный, он продолжает жить.
Работает только мозг. Он мыслит ясно и четко. Тот, кто стоит за левым плечом, шепчет ему на ухо: «Разве ты не этого хотел? Разве ты не знал, что за все приходится расплачиваться? Не платить - новенькими хрустящими ассигнациями; но расплачиваться - кусочками своего тела и последними минутами жизни, проведенными в полном отчаянии? У каждого следствия есть причина, у каждой причины есть следствие. Ты украл Европу и попирал ногами сирых и убогих. Разве это не справедливо, что теперь тебя жрут крысы?»
Наконец Ерофей умирает: не в теплой постели, окруженный плачущими детьми и внуками, а в темном подземном тоннеле, полностью облепленный пьяными от человеческой крови крысами. Они покрывают его тело наподобие живого колыхающегося ковра.
Кистенев уходит, оставляя после себя не груды сокровищ. И даже не честное имя. А только родовое проклятие, которое не прервется, покуда месть не свершится.
Белов попятился. Между лопатками пробежали мурашки. Непреложный жизненный закон предстал перед ним во всей своей суровой простоте и неотвратимости.
«Какой мерою мерите, такою отмерено будет вам». Если кто-то породил безнаказанность, то ему не следует сетовать на то, что рано или поздно она обернется против него самого.
И всем, начиная от мелких торговцев наркотиками и заканчивая обитателями рублевских дворцов, следует об этом помнить.
Саша еще раз посмотрел на скелет. В правой кисти Митрофанов сжимал револьвер, а в левой - металлический цилиндр с закручивающейся крышкой.
Белов потянул цилиндр; кости руки рассыпались с глухим стуком, как фишки домино. Света было недостаточно для того, чтобы рассмотреть содержимое цилиндра. Саша решил сделать это позже, когда выберется из подземелья.
Он перешагнул через скелет и пошел дальше.
В душе не было ни злости, ни восхищения, ни жалости к этому человеку. Только - досада, что он так глупо сумел потратить единственное сокровище, доставшееся, в подарок от Всевышнего. Собственную жизнь.
Белов миновал еще два поворота и вдруг почувствовал, что слабый ветерок усилился. Саша сделал еще несколько шагов и уперся в преграду.
Но на этот раз стена была не каменной, а чугунной, с ребрами, сделанными в виде шашечек.
Саша решил, что это - дверь, ведущая наружу. Он опять включил подсветку дисплея и, к своему удивлению, обнаружил, что плутал по подземным лабиринтам добрых два часа.