Бриллиант в мешке
Шрифт:
– Нет, – говорит, – совсем не сегодня, и совсем не бредни. Сам знаешь, что не бредни. Я уж больше недели, как услышал, и в интернете на полицейский сайт сходил, и все теперь знаю.
Ах ты, паршивец маленький, ах ты, вошка интернетная!
– Что ты знаешь? Какой еще полицейский сайт?
– А такой, что в нем все полицейские новости!
– Как раз, станет тебе полиция свои новости выкладывать.
– Ну-у… – говорит, – почему полиция… это не полиция… Но там все есть, и что убили друг друга, и про ресторан, и про наш двор…
– И из-за чего убили – есть?
– И из-за чего…
– Ну?
–
– Да что ты говоришь? Бриллиа-анты! Это надо же! И много?
– Очень много… Но где они теперь – про это ничего нет, не знают… и про тебя там тоже ничего нет…
– А я тут при чем?
– Да как же… Они ведь у тебя искали… и не нашли…
Но про это, кроме меня, никто не знает.
Положим, полиция-то как раз знает, и крот их внутренний знает, только несколько иную версию. Ну и что? Приняли эту версию, меня не трогают, и ладно. Скорей, скорей развязаться!
– Ицик, – говорю, – и чего ты так волнуешься? Вор у вора украл, вор с вором расплевался, вор вора прикончил, туда им и дорога. Держись от всего этого подальше. Нам-то что?
– А нам, – он говорит, – то, что надо нам эти бриллианты поискать.
– Ах ты, Ицинька, – смеюсь ласково, а сам бы просто придавил его, – смешной ты ребенок. Воры не нашли, полиция не нашла, а мы с тобой найдем!
– Может, не найдем, а может, и найдем. Я думаю, они где-то здесь, в нашем доме или рядом.
– Ну, ищи, – смеюсь. – Найдешь – расскажешь.
Он вздыхает:
– Буду искать.
– Ищи, милый, а пока беги за газеткой.
– А ты, значит, не хочешь?
– Чего не хочу?
– Искать эти бриллианты? Тебе деньги не нужны?
Тут уж я искренне рассмеялся:
– Деньги? Ты что, продавать их собрался? Ой, не могу, Ицик. Или в полицию отнесешь, а она тебе за это заплатит? Полиция тебе знак отличия даст, за честный гражданский поступок. Ступай, ступай, ищи!
Вот ведь шантажист несовершеннолетний. Чует, чует, что близко, но настоящих данных у него нет. Что он может сделать?
И все равно, скорей, скорей покончить.
– Нет, – он говорит, – полиция не заплатит, и не продавать, а немцы предлагают полмиллиона долларов награды.
40
Я уже упоминал как-то, что раньше слабо чувствовал себя евреем.
И что родственников со стороны матери у меня практически не было, то есть просто ни одного. Со стороны отца были, но я с ними мало общался – они мою мать терпеть не могли и винили, что отец спился. А со стороны матери никого. Дед с бабкой были когда-то, ясное дело, но я только и знал про них, что оба рано умерли.
А так – мне не особо и нужно было, на что они, родственники? Лишняя головная боль. Я и не спрашивал, от чего, например, дед с бабкой умерли и где другие, а мать у меня была не слишком разговорчивая, особенно на эти темы. Теперь-то я понимаю, что это она меня оберегала, по принципу – меньше знаешь, дальше будешь.
Вот я и оказался далеко, то есть здесь. А здесь страна очень семейная, семейно все живут, и праздники все семейные, и вообще. И хотя я ностальгией не занимаюсь, но открылась вроде как нехватка, вот захотелось мне вдруг родственников, хоть каких-нибудь, кроме тех, которые из меня самого вышли, а, наоборот, таких, из которых я вышел. Это,
Тогда я решил хотя бы узнать, где они и кто были. Написал матери.
Давно я, она мне отвечает, давно я ждала, когда ты спросишь. Жаль, что так поздно и на расстоянии, но хорошо хоть, пока я жива.
И настрочила мне письмо на девяти страницах, а там!
Я вот позавидовал здешним, особенно восточным, как они на праздники собираются, и братья, и сестры, и племянники с племянницами, и дядья, и тетки с детьми и внуками… А оказалось, что и я мог быть не беднее их, еще, может, и побогаче. Трудно сказать, так ли бы я этому радовался на практике. Если бы вдруг привалила куча житомирской родни. Вряд ли, но теперь уж не проверить, никогда не привалит, теперь уж даже и матери нет.
Что мать перед войной приехала учиться из Житомира, я смутно знал. Но что мне был этот Житомир, темная провинция, я человек столичный, какой мне был интерес в тамошней родне? А когда возник интерес, оказалось, что можно не беспокоиться, интересоваться уж десятки лет некем, ни в Житомире и нигде.
Всех мне их мать описала, по именам и фамилиям, и кто что делал, и сколько им было лет, и как выглядели, красивые, пишет, были, вся наша семья была красивая, на центральной улице в фотографии всегда чей-нибудь из наших портрет висел, ты в них пошел, и всех их немцы подмели в войну. Пришла фашистская зондеркоманда, согнали их всех, и привет из пулемета. Всех в яму. И дальних, и ближних, и деда с бабкой, и всех теток и дядьев, и их жен-мужей, и их детей, моих то есть двоюродных, и мало того. Оказалось, что и сестричка у меня была, Марусенька, и муж у матери до моего отца был. Он-то на фронте погиб, а вот сестричка Марусенька… Тут мать ничего не описывала, а коротко так упомянула, и все.
И со всем этим она столько лет жила! И молчала. Все время помнила, что жива потому только, что бросила их, учиться захотела, квалификацию повысить, и бросила – думала, на одно лето. А оказалось, навсегда. Как война началась, она рванула было домой в Житомир, но туда очень скоро подошел фронт, и ее завернули назад.
А если б не завернули, то и ее бы вместе с ними не стало. Может, и лучше бы так. Не мучилась бы все эти годы.
Но тогда и меня бы на свете не было…
То-то она такая малоразговорчивая была. Теперь понятно, отчего отец так сильно запил, почему ушел. Кто это может выдержать?
Вот тут-то я и почувствовал себя евреем.
Когда отец фамилию матери брал, он ей сказал: я себя считаю евреем по духу (много это радости ему принесло). А я себя именно по духу евреем не чувствовал.
А вот тут-то и почувствовал.
Тут я много чего почувствовал.
Например, про День Катастрофы.
Я, конечно, этот день всегда уважал и вместе со всеми отмечал, как положено, то есть стоял минуту молчания во время сирены, если на улице застанет. И считал, что это важный исторический день и надо помнить – как-никак шесть миллионов душ ни за что ни про что испарились. И в Музее Катастрофы побывал, нас еще от ульпана возили, хотя мне не очень понравилось.