Британский лев на Босфоре
Шрифт:
Уже на полпути, в Италии, Стрэтфорд узнал обо всем, что привез в своем портфеле Меншиков, вплоть до содержания секретной конвенции, которую тот предложил подписать Порте. 5 апреля корабль «Фьюри» с послом на борту прибыл в бухту Золотой Рог. На пристани его ожидали османские сановники. Султан прислал коня из своей конюшни, чтобы выразить всю степень уважения к «великому элчи». 7 апреля великий визирь лично ознакомил Стрэтфорда с текстом конвенции. 11 апреля последний передал по телеграфу ее содержание, намеренно и грубо исказив при этом смысл документа, причем в таком изуродованном виде он рассматривался парламентом.
Требования, предъявленные Меншиковым, давно и превосходно исследованы и в старой русской (А. Г. Жомини, С. С. Татищев, А. М. Зайончковский), и в советской (Е.
Картина была очевидной: царь стремился проделать лазейку для вмешательства во внутреннюю жизнь османского государства; турки с подозрением и враждебностью отнеслись к российским предложениям.
По словам самого Меншикова, реис-эффенди Рифаат-паша спокойно и даже благожелательно выслушал все пункты инструкций, касавшиеся службы в храмах; но, когда изложение дошло до конвенции, — «во время чтения лицо Рифаата, видимо, омрачилось; он показался живо затронутым и в течение нескольких минут не мог произнести ни слова… Я оставил его в состоянии растерянности и тревоги».
В интерпретации Стратфорда царские требования выглядели откровенно хищническими и грубо нахальными: российские дипломаты делали не представления, а получали право «давать распоряжения церквам». Фальсифицировав требования Петербурга, британские политики и пресса объявили, что царь хочет распоряжаться судьбами 12 (или 14) млн душ православных подданных Турции.
Конечно, лондонские политические стратеги не хуже Ф. И. Бруннова знали, что не бумаги и печати определяют силу и влияние того или иного государства в Османской империи, а экономическая, финансовая, политическая и идеологическая мощь. Показателен был пример России, растерявшей и то, и другое, несмотря на обладание Адрианопольским договором. Великобритания заняла в Стамбуле преобладающие позиции. Впрочем, если бы Порта подписала пресловутую конвенцию, ничего бы по существу не изменилось: представлениями российских посланников можно было пренебречь, и скатывание Османской империи к положению британского клиента продолжалось бы, несмотря на протесты Петербурга.
Но тогда не была бы использована уникальная внешнеполитическая конъюнктура для сведения счетов с Россией и резкого усиления позиций на Ближнем Востоке и Балканах. Французский император, можно сказать, днем с огнем искал повода для войны. Подумать только — руками соперника № 2 можно было расправиться с соперником № 1! Порта, оскорбленная и обиженная развязными требованиями царя, вообразила, что пришло время одним махом освободиться от обязательств перед Россией, вырванных последней в итоге четырех войн. Турки разве что не бросались публично в объятья Стрэтфорда, который стал руководителем и вдохновителем всех их акций. Эта ситуация, не имевшая аналогов ни в прошлом, ни в будущем, совпадение интересов Англии, Франции и Турции и, не в столь открытой форме — Австрии, — создала предпосылки для объединения держав, вторгшихся через год в Россию.
Не следует думать, что курс на войну был принят в Великобритании в одночасье. Подходило к концу четвертое десятилетие мира в Европе. Перешагнуть черту, за которой стояла война, было нелегко. Тори старой закалки относились подозрительно к тесной
Сомнения принца Гамлета могут дать лишь слабое представление о чувствах графа Абердина, возглавлявшего тогда коалиционный кабинет. Премьер-министр регулярно изливал их Бруннову во время задушевных бесед с глазу на глаз в кабинете на Даунинг-стрит, 10: «Войны не будет, войны не может быть», он, лорд Абердин, не допустит ее развязывания. Бруннов исправно передавал столь утешительные сведения в Петербург. Посол в Вене, барон Мейендорф, не желал отставать от своего красноречивого лондонского коллеги: «За исключением нескольких предубежденных умов… все согласны в том, что тесный союз с Россией должен являться основой политики венского кабинета».
Нессельроде снабдил Меншикова указаниями, которые можно считать эталоном дипломатической беспечности и близорукости: «Поведение лорда Абердина показывает серьезное желание избежать крайних последствий… Он уже предпринял усилия, чтобы подвигнуть кабинет Тюильри к наиболее благоприятной позиции… Он относится с полным доверием к охранительным тенденциям императора…» Такое же свидетельство о благонамеренности было выдано Габсбургам: Австрия, как держава католическая, «не может слишком откровенно поддерживать права православного культа против католического» (!)
Так, в состоянии полного ослепления, царизм занес ногу над пропастью…
Стрэтфорд посоветовал (в сложившихся обстоятельствах слово «предписал» подходит точнее) своим турецким подопечным проявлять крайнюю сговорчивость во всем, что касалось лампад, алтарей и церковных притворов. 13(25) января Меншиков констатировал: «Дело о святых местах соглашено между французским послом, Портою и мною, нужные для этого фирманы изготовляются, окончательному соглашению сему много способствовал лорд Рэдклифф».
Нессельроде, узнав эту благую весть, проявил осторожный оптимизм: быть может «дьявол» (то бишь Стрэтфорд) «не столь уж черен», как его малюют? Но по урегулировании чисто церковных дел «доброжелательство» британского посла, по словам Меншикова, «миновалось». Тактика Стрэтфорда состояла в том, чтобы, уступив по второстепенным вопросам, обнажить экспансионистские замыслы царизма и объединить против этой угрозы Англию, Францию, Турцию и, возможно, Австрию.
Дальше коса нашла на камень. Турки отвергли конвенцию. Меншиков почуял недоброе, — не ощутить этого было невозможно, и смягчил формулировку: 23 апреля (5 мая) он внес новое предложение: Порта, «на основе строгого статус-кво» подтверждает права и привилегии православной церкви. В письме к Стрэтфорду он утверждал: «императорское правительство требует сохранения того, что существовало аб антико»; оно «чуждо претензиям на преобладание в чем-либо». Подобное утверждение не являлось с его стороны каким-то хитроумным маневром с целью ввести в заблуждение оппонентов, а служило констатацией факта отхода от попытки достичь чего-то нового, — лишь бы сохранить старое (при котором, напомним, влияние царизма резко падало). Меншиков растерял свой гонор; в его демаршах появились просительные нотки. Он обратился к заведомому противнику России, Решиду-паше: «Вашей светлости, возможно, покажется странным получить письмо от посольства державы, которая, как полагают, никогда не пользовалась Вашими симпатиями». Не помогло ни обращение, ни выхлопотанная у султана аудиенция. Абдул-Меджид отослал Меншикова к своим министрам. «Это было равнозначно отправке к хитрому Стрэтфорд-Каннингу», — замечает биограф последнего А. Дж. Бирн.