Бро

Большаков Валерий Петрович

И потом, у меня всегда оставался железобетонный довод: если ты знаешь будущее, то волен изменить его. Раскапризничаешься, надуешься на судьбу? Или из принципа самости возжелаешь поступить? Да ради бога! Живи наперекор!

Пригласят тебя в Москву, а ты возьми, да откажись! И пойдет у тебя, вернее, потянется совсем иная жизнь, далекая от предсказанной. Только вот, если Маринка бросит тебя, дурака, то правильно сделает…

…Усмехнувшись своим мыслям, я шагнул в гулкий, темный коридор редакции, и отпер бывший кабинет бро. Нынче Марлен Владимирович обитает в иных

краях, и витает в нездешних сферах.

Теплицкий подтянул его к себе в райком. Мне показалось, что Ким Вадимович чуял некую вину — вот, дескать, одарил новобрачных! Бедняги еле выжили!

Марлен с месяцок ходил в помощниках у второго секретаря — вживался, или, как он сам говорил, внедрялся. Инфильтрация прошла успешно — уже к ноябрю Осокин «подсидел» начальство. Заделался ВРИО. Главное же, идеологическая работа, которой и полагалось заниматься второму секретарю, при Марлене развернулась по-настоящему, ожила как бы. ВРИО отринул циркуляры — и пошел в народ.

Ким Вадимович нарадоваться не мог, да и в области благоволили молодому коммунисту. Случится пленум в феврале, пожилого и вялого вторсека «уйдут» на пенсию, а молодого и рьяного усадят на его место. Чую, так оно и будет.

А в области тоже кадровый голод… Отучится Марлен в партшколе, и перетянут его, перспективного, в обком. Вот и хорошо, нам такие люди нужны…

— Игна-ат! — загуляло по коридору, и в дверях нарисовалась Галка. Всё такая же, худая и звонкая, она понемногу закалялась в боях местного значения, вырабатывая стойкость. Мудрость придет потом…

— Слушаю вас внимательно, Галина Сергеевна, — отозвался я церемонно.

— Ох… — девушка плюхнулась на стул, и шлепнула ладонями по столешнице. — По-моему, ты один еще не в курсе!

— Да что случилось-то? К нам едет ревизор?

— К нам едет Эдита Пьеха! — воскликнула Галина. — Представляешь?!

— Нет! — рассмеялся я. — Да что ты так распереживалась? Радоваться надо! В кои-то веки со сцены нашего ДК настоящий вокал услышим, а не хор безголосых старушек. Это отделу культуры горкома переживать надо, суетиться и пить валерьянку литрами! Дита же не одна приедет, а со всем ансамблем. И где им встать на постой? В местной гостинице, смахивающей на двухэтажный барак? А какая аппаратура в ДК, ты видела? Времен раннего Хрущева! Вот, пусть и бегают… Дворец культуры! Позорники! Послезавтра Новый год, а у них до сих пор елки нет! М-м… А Дита когда приедет?

— Сразу после новогодних праздников, — Галка успокоилась немного. — Тик, это тебе надо спасибо сказать. Если бы ты не съездил тогда, она бы и не знала, что есть на свете такой Приозерный…

— Работа у меня такая! — ухмыльнулся я.

— И еще одно спасибо…

— Да за что еще-то?

— Ну, тебя же звали в районку… — застеснялась девушка. — А ты не пошел.

— Районка! — фыркнул я. — Тоже мне, уровень! «Флажок» куда интересней. Коняхин, конечно, трусоват, но не зажимает креатив… Гал, — мой голос набрался серьезности. — Твои сплетнявые товарищи уже судачат, как я место Ивана Трофимыча займу…

— А ты метишь выше? — оживилась Горбункова.

— Возможно, —

смутно улыбнулся я. — Только речь не обо мне. А о тебе. Почему бы на двери к главреду не висеть табличке с твоей фамилией?

Галка растерялась настолько, что даже рот раскрыла.

— Моей? — пролепетала она.

— Твоей, твоей! Секундочку, — поднял я руку, — не торопись отбрыкиваться. Я в курсе, что Лысых старше, но она совершенно не способна руководить. У Ергиной опыт есть, согласен, но нет и не будет желания брать на себя ответственность.

— А-а… Быков?

— Чует мое сердце, что наш доблестный ветеран и до весны не продержится. У его второй жены дом в Евпатории. Вот туда он и умотает со всем семейством, будет старые кости греть у теплого моря. Так что… — я развел руками. — Вся надёжа на тебя.

— И… что мне делать? — промямлила Гала. — Я же… Мы же…

— Ты же… Они же… — продолжил я ряд, тонко улыбаясь. — Работать, что ж тут делать еще. Работать! Пробовать себя в очерках, фельетонах, да хоть в поэзии. Не сочинишь чего путного? Да и ладно, зато узнаешь свой предел. А вдруг в тебе дремлет Ахмадуллина? Да и, потом, Коняхин никуда пока не ушел, времени у тебя полно. Годика три-четыре, как минимум. А ты за это время и опыта наберешься, и связями обрастешь…

— Ох, ну, не знаю… — затянула Горбункова, и улыбнулась. — Но я подумаю!

Тот же день, позже

Приозерный, улица Ленина

На работе я не задержался, но пришлось и очередь отстоять в новеньком гастрономе (взял два кило мандарин!), и в хозяйственный забежать, лампочки купить, а потом еще возвращаться в булочную за хлебом.

И вот иду я домой, и размышляю. Обо всем сразу. О том, кем я был, и кем стал. И кем стану.

Острая радость перемен давно схлынула, осталась лишь сдержанная ясность. Редко кому удается самому выбрать жизнь по вкусу, и уж точно никому из смертных не было дано выбрать время, в котором ему суждено жить и умереть.

Ну, о печальном конце лучше промолчать — он скрыт за тьмой десятилетий. Я молод, я в самом расцвете сил. О чем вы?

Уже стемнело, под ногами крахмально хрустел снег, невысокие дома светились желтыми квадратами окон. Улица почти обезлюдела, лишь припоздавшие селяне поспешали, волоча обмотанные шпагатом елочки. Праздник надвигался — еще пара оборотов вокруг оси, и Земля замкнет очередной виток…

Неожиданно опала странная, глухая тишина, сковавшая движения, и откуда-то, то ли из окна напротив, то ли из космоса, донесся четкий голос:

— Хронокоррекция успешно завершена.

Тут же ворвались звуки, закружили вокруг — отдаленным женским смехом, фырчаньем проехавшего автобуса, визгливым лаем соседской псины.

Покачав головой, унимая смятение в душе, я вошел в знакомый подъезд. Лязгнул ключ, отворяя дверь, и я окунулся в уютное тепло.

Прочь, куртка… Долой «прощайки»… Уф-ф…