Бродский глазами современников

Полухина Валентина

(увы, немного оперной) — в июле

выплескивающих поверх нее

избыточную роскошь прозябанья,

а ныне выступающих в обличье

довольно жутком, если присмотреться, -

скелетов, трупов, призраков деревьев,

застывших в зимней мокрети, — о чем

подумал он, какой нездешний берег

пригрезился ему тогда, какое

видение весны, что, став на месте,

он вдруг таким обмолвился стихом:

— над серым щебнем дикий гиацинт, —

сказав, что это тема для сонета,

который, мол, я должен написать

и принести ему, о чем забыли

мы оба тотчас.

И прошли века.

Точнее, четверть века. Уж давно

поэт-король, поэт-избранник Бродский

(друзья шутили, что

как будто сам он

кого-то нанял, чтобы тот ему

устраивал "судьбу поэта"); я же

простой советский заключенный; слышал,

что он меня злословил — поначалу

не верил, удивлялся, а потом

за дальностью и давностью почти что

забыл об этом.

...Как-то по весне,

натужной, поздней, точно из-под палки

тягающейся с мачехой-зимой,

как будто нехотя отвоевавшей

у тщательно укатанных снегов

площадку метров десять на пятнадцать, —

я вышел побродить туда (на малом

— я это замечал еще на флоте —

и замкнутом пространстве есть всегда

немного места для уединенья),

и чтобы не смотреть по сторонам

(не ранить взора) — я глядел под ноги,

где тоже было мало красоты:

щебенка, дранка, прошлогодний мусор,

все мокрое и склизкое... осколки

когда-то недобитого стекла

на кучке щебня... а над ней — читатель

уже, конечно, понял, что над ним,

над серым щебнем, я, склонясь, увидел

голубоватый дикий гиацинт,

благоухавший в этой нищете,

процветший над бесплодною землею,

не ведающий Леди гиацинтов, —

землей, которой бесконечно чужды

мои пенаты, Бродский, Петербург,

коричневая слякоть, я — тогдашний

и нынешний, зимующие липы,

решетка сада, встречный ветер, дружба,

декабрь, утраченное время, склонность

к предательству, клавирные концерты,

Петрарка, ненаписанный сонет —

венок сонетов... ветреная младость,

Россия, Лета, Элиот, Нева

и выморочно-пепельное утро

под стылым неба жемчугом — мгновенья

из времени в безвременье прорыв,

и этот вот из вечности проросший

над серым щебнем дикий гиацинт.

1986, май

Виктор Борисович Кривулин

Виктор Борисович Кривулинродился 9 июня 1944 года в Кадиевке, Краснодон. Поэт, критик, эссеист. Окончил филфак Ленинградского университета (1967), работал учителем, корректором, редактором. Стихи начал писать с 9 лет, первое выступление состоялось в 1962 году в Ленинградском отделении СП. Инициатор "школы конкретной поэзии" (1969-70: В.Кривошеев, В.Ширали, Т.Буковская). Кривулин прославился в начале 70-х годов стихотворением " Пью вино архаизмов". Редактировал неофициальные журналы "37" (1976-1981, совместно с Т.Горичевой, Л.Рудкевичем, Б.Гройсом), "Северная почта" (1980, совместно с С.Дедюлиным) и "Обводный канал". Автор работ о творчестве Анненского, Белого, Мандельштама, Бродского, Кушнера, Седаковой и др., широко начитан в области философии, богословия, лингвистики и психоанализа. Основные его сборники изданы в Париже [268] . С 1962-го по 1985-й на родине напечатал в общей сложности пять стихотворений. На Западе публиковался практически во всех изданиях русской эмиграции. В СССР стихи опубликованы в последние годы в сборнике "Круг" (Ленинград, 1985), в журналах "Родник", "Огонек", "Радуга", "Звезда", "Нева", "Искусство Ленинграда", "Вестник новой литературы" и др. В 1990 году принят в Союз писателей, в том же году в Ленинграде вышел его сборник " Обращение", а в 1993-м — сборники " Концерт по заявкам" и " Последняя книга".

268

Виктор Кривулин, "Стихи" ("Ритм": Париж, 1981) и "Стихи" ("Беседа": Париж, 1987-1988, в двух томах).

Теперь, когда для русского поэта потеряны вакансии пророка

и защитника масс, Кривулин озабочен судьбой поэтического слова, теряющего свое влияние и энергию. Его мировидение скорее образное, чем логическое, хотя ему свойственна культурная рефлексия и стихи его испещрены сухими прозаизмами. Он нашел оригинальные средства сплавить эпическое с лирикой, мифологическое с бытом. Ему свойственно хлебниковское "отклонение струны мысли от жизненной оси творящего и бегство от себя". В поэтике Кривулина реализуется попытка соединить акмеистическое внимание к предмету, заостренное "вещное" видение мира с чисто футуристической констатацией абсурдности самого принципа творчества. Он стремится не рассказывать, не "выражать", а демонстрировать, отказываясь от этических и эстетических оценок изображаемого. Кривулин отметает многие поэтические условности, допуская эффектные отступления от строчных форм и экспериментируя с графикой [269] .

269

Переводы поэзии Кривулина на английский см. "Berkeley Fiction Review" (1985- 86, P. 176-89); "Child of Europe" (Penguin: London, 1990, P. 219-23); "The Poetry of Perestroika" (Iron Press: London, 1991, P. 67).

МАСКА, КОТОРАЯ СРОСЛАСЬ С ЛИЦОМ

Интервью с Виктором Кривулиным

11 января 1990, Лондон

Вы смотрели вчера американский фильм о Бродском? [270] Каким он предстал перед вами в сравнении с тем человеком, каким вы его знали в Ленинграде?

Во-первых, меня поразила (то есть и раньше я это знал, но еще раз убедился) его вписанность в истэблишмент, его одновременная независимость человеческая и в то же время какая-то связь с представлением о чрезвычайно жесткой художественной и социальной иерархии, его знание о> собственном месте в этой иерархии. Удивительно, что, оставаясь свободным человеком, выехавшим из милитарной страны, где военная иерархия пронизывала все сферы сознания, Бродский сохранил при всей свободе эту иерархическую структуру оценок, отношений, связей с миром. Он постоянно — ив фильме это особенно видно — судит, "определяется": выше — ниже, дальше — ближе по отношению к любому явлению, с которым сталкивается.

270

Советско-американский телевизионный фильм о Бродском под названием "Joseph Brodsky: A Maddening Space" (Director/Writer Lawrence Pitkethly, Producer Sasha Alpert) был показан по 4-му каналу английского телевидения в серии программ "Soviet Spring" 16 января 1990 года.

Даже в американском окружении?

Даже в американском окружении, что особенно странно. Ну, скажем, вроде бы ненавязчиво: дом, например. Дом, конечно, фундаментальный, солидный. При том, что он сам таскает дрова, рубит их и разжигает камин, не исчезает ощущение того, что перед нами богатый хозяин большого дома, занимающий определенное, причем достаточно высокое место в социальной структуре.

Но это не его дом, этот дом он снимает.

Да, я понимаю, но он ведет себя как хозяин. И еще один момент. В общении с американцами — ив фильме это опять же хорошо видно — Бродский как бы отграничивает себя от русской культуры. Там есть такой эпизод, когда он какой-то русской газетой разжигает камин.

"Известиями", но согласитесь, "Известия" никогда не представляли русской культуры и даже не символизировали ее.

Да, но когда он говорит "Russians", у него такая улыбка несколько ироническая, отчужденная, отстраненная. То есть в каком-то смысле он находится в позиции Набокова. Как бы культивируется чуть ли не презрение, стремление отделить себя от русской культуры, вписаться в американскую. И одновременно за ним, за поэтом, существует некий мир, в который лучше не пускать американцев.