Бродский: Русский поэт
Шрифт:
Интересно, что в этом юбилейном интервью Стефановичу Иосиф Бродский еще собирается приехать в Россию:
«— Хотели бы вы приехать на родину?
— Хотел бы.
— Тогда, надеюсь, мы скоро увидим вас в России…
— Честно признаюсь, я этого немного боюсь. А что касается надежды, то замечательный английский мыслитель Фрэнсис Бэкон сказал: „Надежда — это хороший завтрак, но плохой ужин“.
— Вы жили в Ленинграде, в Питере, совсем недалеко от того дома, где жил когда-то Нобель. Когда вы проходили мимо, никаких параллелей не возникало?
— (Улыбнувшись.) Абсолютно никаких!
— Я думаю, что когда-нибудь на том доме, где вы жили, тоже появится мемориальная
— Мемориальные доски появляются только после смерти человека. Так что чем позже это произойдет, тем лучше.
— Какую линию в русской поэзии вы продолжаете, кто были ваши учителя?
— Этот список довольно большой, начиная с Кантемира, — Державин, Баратынский, Александр Сергеевич, конечно, Вяземский. В двадцатом веке для меня наиболее существенными были Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Заболоцкий, Клюев. Из послевоенного поколения — Слуцкий. А учителем моим всегда был Рейн…»
А тем временем и в Ленинграде, и в Москве начались вечера поэзии нобелевского лауреата Иосифа Бродского, организованные Яковом Гординым, Евгением Рейном, Михаилом Козаковым. Постепенно то в одном журнале, то в другом стали появляться его стихи. Границу приоткрыли, и начиная с лета 1988 года Бродский уже стал выступать на литературных вечерах вместе с приехавшими из России писателями. 18 сентября, через 16 лет разлуки, к нему в Нью-Йорк прилетел Евгений Рейн, они проводили совместные вечера поэзии.
Стремительно росла мировая известность, еще стремительнее таяли нобелевские денежки. Многие знакомые подтверждают, что не привыкший к большим деньгам поэт щедро раздаривал свою премию всем нуждающимся. Выстроилась целая очередь. Посыпались и просьбы: помочь получить грант, написать рецензию или предисловие. До конца жизни Бродский был погружен в эту благотворительную суету. При его тяге к одиночеству, естественно, этот шум вокруг собственной персоны его угнетал. Чем больше он становился знаменит, тем больше было к нему претензий. А самого поэта угнетала явная бесцеремонность иных случайных знакомых, бывших друзей и даже бывших доносчиков. В Германии к нему на вечер пришел Шахматов, в свое время заложивший Иосифа по полной программе и чуть не доведший его до тюрьмы. Может быть, одной из причин отказа Бродского приехать в Петербург и была боязнь погрузиться в бесцеремонную толпу просителей и нахлебников. К тому же почти все бывшие друзья, от Наймана до Кушнера, были откровенно раздражены мировой славой и признанием поэта. Пожалуй, лишь немногие были искренне рады его успехам: к таким можно отнести Якова Гордина, Льва Лосева, Геннадия Шмакова, Михаила Барышникова, Глеба Горбовского, Евгения Рейна.
Летом 1989 года Иосиф Бродский был реабилитирован на родине. С тех пор начались настойчивые, регулярно повторяющиеся приглашения приехать в Россию, в родной Петербург. Может быть, эта настойчивость пугала Бродского. Если он и мечтал вернуться в родной город, то как бы невзначай, никому не говоря, инкогнито. Рассказывают, что однажды, когда они с Михаилом Барышниковым были в Стокгольме, Иосиф увидел паром, отправляющийся в его родной Питер, и внезапно спросил Барышникова: «Миша, а у тебя паспорт с собой?» Им обоим вернули в 1990 году русское гражданство и русские паспорта. Но они посмотрели друг на друга и решили не торопиться. А жаль. Думаю, он рано или поздно таким образом и навестил бы Петербург, где его к тому же избрали почетным гражданином города. Тогда и визы никакой не надо, сел на паром или на машину через Финляндию, и гуляй себе по Невскому, пока какого-нибудь знакомого не встретишь. Но что ушло, то ушло. Скорее всего, дал бы Бог ему жизни побольше, приехал бы обязательно с любимой женой Марией и дочуркой Нюшей, показал бы им свою родину…
ШВЕДСКАЯ НИША
Иосиф Бродский обожал Швецию по разным причинам. Прежде всего она напоминала ему его родину, его питерские места. Приезжая в Швецию, он как бы приезжал
Еще в 1972 году, сразу же после своего изгнания, Иосиф Бродский писал:
Слушай, дружина, враги и братие! Все, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности, за каковое речение-жречество чаши лишившись в пиру Отечества, нынче стою в незнакомой местности.Ему предстояло посетить немало незнакомых местностей, но тянулся он всегда лишь к двум: к Венеции, где бывал каждый январь и которая кроме чарующей красоты и эстетства (что Бродский всегда любил) также напоминала ему родной Питер своими набережными. Вторым родным местом была Швеция.
Впрочем, и изумительную «Набережную неисцелимых», посвященную Венеции, Бродский написал именно в Стокгольме, в гостинице «Рейзен», смотря в окно примерно на такую же набережную. Тут и Питер, и Венеция, всё сразу. Как он писал о Стокгольме: «Главное — водичка и все остальное — знакомого цвета и пошиба. Весь город — сплошная Петроградская сторона. Пароходики шныряют в шхерах и тому подобное». По сути, он никогда, до своей смерти, не выезжал из своего Петербурга-Ленинграда, хранил его в себе и окружал себя питерскими приметами.
Еще подробнее он высказался своему шведскому другу Бенгту Янгфельдту: «Последние два или три года я каждое лето приезжаю более или менее сюда, в Швецию, по соображениям главным образом экологическим, я полагаю. Это экологическая ниша, то есть ландшафт, начиная с облаков и кончая самым последним барвинком, не говоря про гранит, про эти валуны, про растительность, практически про все — воздух и так далее и так далее. Это то, с чем я вырос, это пейзаж детства, это та же самая широта, это та же самая фауна, та же самая флора. И диковатым некоторым образом я чувствую себя здесь абсолютно дома, может быть, более дома, чем где бы то ни было, чем в Ленинграде, чем в Нью-Йорке или в Англии, я уже не знаю где. <…> Это просто, как бы сказать, естественная среда, самая известная среда, которая известна для меня физически».
Как считает Янгфельдт, шведская «экологическая ниша» во многом заменила Иосифу Бродскому родину, посетить которую у него не было надежд. Пожалуй, Швеция стала не только воспоминанием о детстве, а улучшенным вариантом оного. «Ужасно похоже на детство, — пишет он своему давнему ленинградскому другу Якову Гордину, — но не на то, которое было, а наоборот, — то есть детство, каким оно могло бы состояться». Он и свое расписание жизни приспосабливал к питерской местности. На время занятий в Америке, которая так и не стала ему родной, затем в январе в Венецию, потом опять занятия, и ближе к лету в Лондон и Швецию, можно сказать, к себе домой.
В 1975 году он написал свое первое шведское стихотворение «Шведская музыка», посвященное писательнице Кароле Хансон:
Когда снег заметает море и скрип сосны оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз, до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины может упасть безучастный голос? <…> так довольно спички, чтобы разжечь плиту, так стенные часы, сердцебиенью вторя, остановившись по эту, продолжают идти по ту сторону моря.