Бродячая смерть

Уэллс — тоже не из тех, кто нуждается в представлении. А вот рассказ, включенный в этот сборник, нуждается. Это самостоятельная глава из романа-предсказания «Облик грядущего», увидевшего свет в 1933 году и никогда не переводившегося на русский язык. Формально он представляет собой стенографические заметки профессора Филиппа Рэйвена, которому во снах вдруг привиделось, что он наблюдает будущее, точнее, читает энциклопедию будущего, а еще точнее — «просматривает» ее, потому что перед ним не книга, а… (Тут профессор затруднился дать точную формулировку: уж не с экрана ли он эту энциклопедию читал?) Каждая глава — конспект очередного сна. Перед нами — сон десятый, охватывающий события 1950–1957 годов.

Повествование простирается до конца 2105 года. Для Филиппа Рэйвена (то есть, конечно, для Герберта Уэллса) все, что имело место далее начала 1930-х, было возможным будущим, но для нас те события давно уже переместились в область альтернативной

истории. Как это бывает со всеми, кто пытается дать научный прогноз грядущего времени, Уэллс предложил причудливую смесь предсказаний неожиданно точных и абсолютно неверных. Так, он абсолютно верно угадал время и место начала Второй мировой войны, безошибочно назвал ее инициатора, гитлеровскую Германию (а ведь к моменту начала работы над книгой Гитлер едва пришел к власти — и, казалось бы, ничто еще не предвещало грядущего могущества нацизма!), даже угадал, что в ходе ее будет применено оружие массового поражения (правда, еще привычное ему, газовое) — но… Но контуры, итоги и сроки той войны оказались совершенно не такими, как в нашей реальности. Достаточно сказать, что она, по Уэллсу, затянулась на десять лет — и «бактериологический этап», непонятно кем инициированный, начался как раз после того, как завершились активные боевые действия на фронтах газовой войны.

…Скудость сведений и нехватка подробных описаний, из-за которых получилась столь бесцветной история последних войн, еще сильнее сказались на свидетельствах об эпидемии, сделавшей невозможным возобновление военных действий. Дневники, письма и пространные изложения вышли из моды; у людей были дела поважнее, да и излишком энергии для мыслительных усилий они не располагали. Выглядело все это так, словно микроорганизмы вырвали страницу из книги министерства иностранных дел и сочли смуту, поразившую человечество, удобным моментом, чтобы восстановить давно погибшую империю микробов.

Нападение началось в лучшем стиле — внезапно, без объявления войны. В авангарде выступили различные инфлюэнцы, изнурительные лихорадки, весьма заразные и не поддающиеся контролю в условиях военного времени. Население воюющих государств было истощено вследствие скудного и нерегулярного питания. Это, а также коллапс санитарных служб позволили инфекциям разгуляться вовсю; они убили несколько миллионов и понизили и без того уже низкую жизнеспособность многочисленных популяций. Общее понижение жизнеспособности стало гораздо более существенным фактором, чем смертность как таковая. Холера и бубонная чума пришли следом, а затем, пять с лишним лет спустя, когда казалось, что худшее уже позади, в решающую атаку пошла пятнистая лихорадка.

Это странное заболевание, до тех пор известное лишь у содержащихся в неволе бабуинов, по-видимому, каким-то образом адаптировалось к родственному человеческому организму; возможно, имелся некий посредник, в котором бациллы скапливались, готовясь атаковать человечество. Возможно также, что предыдущие эпидемии повлияли на защитные компоненты человеческой крови. Эти вопросы все еще покрыты мраком неизвестности, потому что тогда у медиков и биологов не было свободного времени для записи своих наблюдений; даже если они успевали делать эти наблюдения, публикация научных статей повсюду прекратилась.

Первые случаи заболевания были зафиксированы в окрестностях Лондонского зоологического сада, затем оно начало с невероятной быстротой распространяться дальше. Болезнь обесцвечивала лицо и кожу, вызывала сильный жар, сыпь и сильнейшее умственное возбуждение, вызывающее непреодолимое желание двигаться. Затем силы больного внезапно истощались, человек падал и умирал. Заражение происходило не только через воду, но также передавалось мельчайшими чешуйками, которые страдалец счесывал. Вода, ветер и обезумевшие скитальцы разносили заразу повсюду. Около половины рода человеческого оказалось восприимчиво к ней, и, насколько нам известно, большинство из восприимчивых заболело, причем все, кто заболел, умерли.

Таким образом, бедствия мира достигли кульминации к маю 1955 года; последовали восемнадцать месяцев ужаса, пока наконец в ноябре 1956 года природа не оказала уцелевшему человечеству услугу, послав жестокую, зато обеззараживающую зиму. Эффективного лекарства против этого недуга, равно как и действенного симптоматического лечения, так и не нашли. Лихорадка пронеслась по миру и исчезла так же загадочно, как и появилась. Инфекционисты до сих пор не справились с этой головоломкой. Даже выжившие бабуины более не заболевают, поэтому исследователи не могут ни вырастить культуру микроба, ни провести эксперименты. У них нет никаких материалов. Мор пришел, разрушил все, что смог, и, наконец, как будто покончил с собой посредством неизвестного антитела, выработанного им самим. Возможен также вариант (так полагает Макензен), что подлинным виновником несчастья была вовсе не пятнистая лихорадка, а ослабленная сопротивляемость этой инфекции по всему миру. Этот факт прошел незамеченным, по его мнению, из-за военных действий в сороковые годы. Эпидемия стала не причиной, а плодом, созревшим на уже подготовленной почве.

История

общества схожа с памятью личности в том, что она старается избегать упоминаний о тяжелых событиях. Нет ничего более нелепого, чем утверждение, что счастлива та страна, у которой нет истории. Напротив, только от периодов самого полного спокойствия и процветания остается более-менее достаточное количество материалов для исторической реконструкции. Мы знаем о приятном времяпровождении аристократии Египта во все века процветания; мы знаем о величии и победах Ассирии; картины придворной жизни Аджанты и Центральной Азии дошли до нас; но времена военных бедствий не оставляют ничего, кроме груды пепла, а годы морового поветрия лишь прерывают повествование летописцев. Хороший рассказ о чуме в Лондоне (1665) был написан Дефо (1659–1731) [13] , однако невнимательному читателю следует напомнить, что этот рассказ составлен и сочинен спустя много лет после события изобретательным писателем, который даже не был очевидцем. Известная картина Рафаэля, посвященная чуме в Риме, — тоже лишь воспоминание. Величайшие эпидемии по большей части уходили, забрав свою дань смертей, и не позволяли снять с себя портрет. Уделом истории остаются последствия, экономические и социальные. В этих вопросах Клио вновь становится плодовитой. Для нее важно то, что движется вперед, а что умерло, то умерло.

Эпоха благосостояния — век девятнадцатый и начало двадцатого — отображена в бесчисленных текстах о людях, которые лишь понаслышке знали о жестоких испытаниях человечества. У нас есть романы, письма, дневники, мемуары, картины, фотографии и прочее, исчисляемые миллионами. Но от 1955–1956 годов, без сомнения, самых ужасных за всю историю рода человеческого, не сохранилось почти никаких писем, зарисовок, ни книги, ни газеты, чтобы пролить свет на те годы. А ведь они отстоят от нас всего на каких-то сто тридцать лет. Записи, сделанные в то время, были уничтожены из-за опасности заражения. Затем новому поколению предстояло дождаться рождения своих Дефо и Крейнов [14] , чтобы получить воображаемую картину.

Описания, данные Кэйблом, Нат Дассом, Бодеско и Мартини, представляются нам вполне достоверными, и к ним мы отсылаем читателя. Они свидетельствуют, что не только деревни, но и города, большие и маленькие, превратились в пустыни, усеянные мертвыми телами мужчин и женщин; люди лежали непогребенными, их изгрызли стаи голодных псов и одинокие кошки; в Индии — тигры, в Африке — львы появились на опустевших улицах, а в Бразилии население целых районов стало пищей для диких свиней, расплодившихся во множестве. Повсюду кишели крысы и с необычной для них дерзостью угрожали даже тем, кто был невосприимчив к болезни.

Одну ужасную подробность эпидемии не преминули упомянуть все свидетельства: это неодолимая тяга заболевших к блужданию. Ничто не могло заставить их оставаться в постели или на больничной койке; никто не мог воспрепятствовать их стремлению войти в города или в дома, где еще не было заболевших. Тысячи этих обреченных скитальцев были застрелены перепуганными согражданами, к которым они приближались. Эта жуткая вынужденная жестокость ужасает нас сегодня так же сильно, как другой мрачный акт самозащиты: в году 1912, при крушении огромного парохода «Титаник», столкнувшегося с айсбергом, пассажиры, успевшие спуститься в шлюпки, били по пальцам утопающих мужчин и женщин, которые, цепляясь за борта, могли опрокинуть их. Под воздействием тяжелейших обстоятельств, в условиях отчаянного стресса люди на время перестают подчиняться рефлексам социального животного. Та часть населения, у которой проявился иммунитет, — а пятнистая лихорадка оставляла людям лишь одну альтернативу: иммунитет или смерть, — не сдерживала отчаяния и ненависти к нечистым страдальцам, окружавшим их. Только немногие — медики, военные, священники или полицейские — пытались, по-видимому, противостоять катастрофе и поддерживать хоть какой-то порядок. Зато было много мародеров. В целом, насколько можно судить по свидетельствам, женщины вели себя лучше мужчин, но те, которые присоединились к мародерам, были ужасны.