Бродящие силы. Часть II. Поветрие
Шрифт:
— А! Так и вы участвуете в сходках?
— Что же в этом удивительного?
— И ездите туда одни?
— Одна, но на своих лошадях, в угоду родителям, которые не желают, чтобы я выходила одна из дому. И теперь, как видите, за мной неизменный телохранитель. Но вы можете себе представить, как мне это неприятно: оскорбляется чувство человеческого достоинства.
— Что же вы делаете на сходках? — спросил Ластов. — Любопытно бы, право, побывать на одной из них.
— Зачем же дело стало? Побывайте. Вот хоть бы сегодня… Вы вечером свободны?
— Свободен.
— Так приезжайте без церемоний. Мы собираемся нынче у Чекмарева. Живет он на Выборгской,
— Но, может, я стесню?
— О, нет, я предупрежу. Может статься, удастся таким образом втянуть вас опять понемногу в наше общество. Послушайте, Лев Ильич, признайтесь: зачем вы корчите из себя такого заморского зверя, показываетесь в людях чуть ли не за деньги?
— Во-первых, Надежда Николаевна, я серьезно занят своей магистерской диссертацией…
— Ну, это не отговорка. Не с утра же до ночи корпеть вам над диссертацией. Во-вторых?
— Во-вторых — я боюсь вас.
— Что, что такое? — засмеялась студентка. — Чем же я так настращала вас?
— Это тайна.
— Нет уж, договаривайте. Знаете поговорку: что замахнулся — что ударил?
— Видите ли… Я расскажу вам притчу:
Es klingt so suss, es klingt so trub! [1]Начинается она, как всегда, тем, что
1
Это звучит так сладостно, это звучит так печально! (нем.)
Ho Madchen привыкла в родительском доме к роскоши и к холе, а в кармане Tiingling'a ветры гуляли. Со временем же он надеялся сдать экзамен на магистра, на доктора и приобрести профессорскую кафедру. Вот и дал он себе зарок избегать Madchen, покуда не обеспечит своего существования.
— Какой же он чудак, ваш Jiingling, — проговорила не подымая глаз, Наденька. — Как будто нельзя видеться и до брака?
2
Молодой человек любил девушку. (нем.)
— То-то, что нет. Он убедился, что, бывая слишком часто в ее очаровательном обществе, пожалуй, не устоит: пораньше времени предложит ей руку и ногу.
— А кто ж сказал вам, что она примет их? — рассмеялась, краснея, студентка.
— Никто не говорил. Но ведь может же статься? На грех мастера нет.
— Вы, Лев Ильич, уже чересчур заняты собою. Любить меня я, разумеется, никому не могу запретить, любите, если хотите, это уж ваше дело. Что же до меня, то я видела, вижу и буду видеть в вас не более, как образованного молодого человека, с которым не к чему прерывать знакомство из-за мании его влюбляться в первую встречную. Надеюсь, что после этого объяснения вы не станете избегать наш дом и будете заходить к нам хоть раз в месяц.
— Да, так мы не будем стеснять друг друга?
— Еще бы стеснять! Вы-то, по крайней мере, сделайте милость, не стесняйтесь: приглядится вам другая «дева чудная», не задумываясь, привязывайтесь к ней узами церкви. Меня позовите только на свадьбу: хотелось бы знать ваш вкус.
— Вам, Надежда Николаевна, он должен бы быть ближе, чем кому другому,
Девушка принужденно расхохоталась.
— Какие откровенности! Да вот мы и у места, до которого я обещалась проводить вас. Так, значит, до вечера у Чекмарева?
— Значит.
— А что ж вы не снабдите меня на дорогу провиантом?
— Сделайте ваше одолжение.
Запасшись из поданного ей мешка апельсином, она насмешливо кивнула молодому человеку на прощанье головою и повернула обратно к Невскому.
II
Тра-ла-ла, барышни, тра-ла-ла-ла!
В девятом часу вечера того же дня Ластов поднимался по шаткой деревянной лестнице, освещаемой печально мигающим из амбразуры верхушечного окошка огарком, во второй этаж деревянного же дома на Выборгской стороне. Взойдя на площадку, он остановился в нерешимости: перед ним было несколько дверей. Но за одной из них слышался явственно оживленный юношеский смех и многоголосный говор.
Ластов постучался.
Когда и на вторичный стук не последовало приглашения войти, он пожал ручку двери и ступил в комнату.
Навстречу ему затрепетал тусклый свет полдюжины пальмовых свечей, вставленных в пивные бутылки. Блеск пламени умерялся еще табачным дымом, ходившим густыми клубами по комнате. Вкруг ряда сдвинутых, разного калибра и разной шерсти, столов восседало и возлежало, в самых непринужденных положениях человек 25–30 молодежи, избравших себе сидениями, за малочисленностью стульев, кто кровать, кто какой-то сундук, кто деревянный кухонный табурет. Некоторые из молодых людей были в форменной одежде студентов медико-хирургической академии, конечно, нараспашку, другие в визитках и пиджаках, третьи, наконец, находившие, по-видимому, температуру горницы чрезмерно высокою, сидели в одних рукавах. В общем ряду студентов Ластов различил и двух-трех девиц, в том числе Наденьку.
— Quis ibi est [3] ? — обернулся к вошедшему сидевший спиною к двери хозяин комнаты, Чекмарев, студент с худощавым, угреватым лицом. — Вы? — изумился он, узнав Ластова. — Откуда вас нелегкая занесла?
— Интересовался вашей сходкой…
— Что такое? Я, по крайней мере, сколько помнится, не приглашал вас, а есть пословица: непрошеный гость хуже татарина.
Тут привстала Наденька.
— Это я пригласила его. Рекомендую, господа: Лев Ильич Ластов, кандидат здешнего университета и учитель гимназии, которого вы скоро, вероятно, увидите на университетской кафедре.
3
Кто там (лат.)
— И который считает ниже своего достоинства брать менее трех рублей за урок! — колко заметила другая из присутствовавших барышень.
Учитель смерил ее удивленным взором. Девушка эта была далеко не красива. Орлиный, крупный нос придавал лицу ее выражение хищности. Выдающиеся скулы и рот, как говорится, до ушей также нимало не способствовали к смягчению этого выражения. Зато бесцветные, водянистые глаза разуверяли наблюдателя в первом впечатлении: они были слишком апатичны для хищного существа. Бледный, вялый цвет кожи изобличал недоспанные очи. Ко всему этому, девица, как бы сама сознавая свою непривлекательность, явно пренебрегала нарядом и прической, которая прикрывала до половины и без того невысокий лоб ее.