Бронепароходы

Иванов Алексей

Мягкая дорога тянулась через елово-осиновые перелески и крестьянские выгоны, огороженные жердями. Сарапул начался порожними сеновалами, щелястыми овинами, приземистыми избами и штабелями брёвен. По широким деревенским улицам окраины шли бабы с коромыслами, на пустырях детишки пасли коз, в пыли кувыркались куры, сквозь заборы лаяли собаки.

Впереди появился всадник – паренёк в синей косоворотке. Он поравнялся с шарабаном, увидел моряков, сразу осадил лошадь и развернулся.

– Товарищи балтийцы! – крикнул он. – Я военком Ваня Седельников!

–

Куда же ты запропастился, сучье вымя? – ответил ему Маркин.

– Да у нас тут всё вразнос… Извозчик, к Стахееву правь!

Сарапул – городок ладный и живший в достатке – сейчас был расхлёстан революцией и завален мусором. Витрины магазинов и окна первых этажей были выбиты или заколочены. Всюду сновали красноармейцы. На Соборной площади жутко чернели сожжённые торговые ряды и чей-то особняк.

Возле арки в кирпичной ограде юный военком Седельников спрыгнул с лошади и растолкал створки ворот. Шарабан свернул во двор.

– Речком у нас тут, – пояснил Седельников. – Купец наш Стахеев поднял бунт и угнал буксир, а мы его хоромину реквизировали.

По-хозяйски сойдя с шарабана, Маркин подал руку Ларисе – и уловил восхищённый взгляд Седельникова. Ясное дело, Лялька – что твоя царица.

– Не оступись, Михаловна, – сказал Маркин Ляле и через плечо бросил парнишке: – У речняков, Ваньша, заместо речкомов теперь стали рупводы.

Маркин намеренно говорил «речняки» – так звучало пренебрежительнее.

Анфиладу безлюдных комнат сквозь голые окна наискосок пронзало солнце. Обыватели и солдаты разграбили дом: ободрали шторы, растащили посуду, бельё и стулья, выпотрошили шкафы, кое-где вскрыли паркет.

– Делать-то речкому нечего, – виновато сказал Седельников. – Пароходы на приколе, где кто от команды остался – пьют. Ни лоцманов, ни капитанов.

Утёмин поднял брошенную книгу, вырвал страницу и начал скручивать «козью ножку». Волька Вишневский весело рассматривал чёрную чугунную скульптуру императрицы Екатерины, стоящую в углу на чугунной колонне.

– Славный балласт, братишки, – сказал он, шлёпнув Екатерину по заду.

– Из управы я сюда перевёз лоции и архивы судоходной дистанции, чтобы при деле состоять, – продолжил Седельников. – Нас, большевиков, в Сарапуле всего-то меньше сотни, да и тех Красная армия от власти отстранила.

– Показывай, где нефтекараван могли спрятать, – распорядился Маркин.

Караван ускользнул из Самары, когда туда нагрянули белочехи, и пошёл в Пермь, но по пути внезапно исчез. Потом до Нижнего доползли слухи, что нефтебаржи захвачены сарапульским пароходчиком Стахеевым. Возвращение беглой «Межени» Маркин хотел совместить с освобождением каравана.

– Пойдёмте в кабинетную, – сказал Седельников. – Лоции там.

В кабинете хозяина – разорённом, как и весь дом, – растопырился массивный письменный стол с вывернутыми ящиками. На столешнице, покрытой зелёным сукном, Седельников разложил лоцманские карты.

– Баржи, я думаю, в Дербешке, это стахеевский затон пониже устья Белой. – Седельников прижал карту. – В

Челнах, Елабуге или Чистополе караван давно бы заметили. У Стахеевых есть ещё малая стоянка возле Святого Ключа.

Ляля подошла к стене, на которой в рамке висела большая фотография. Красивая дама в длинном платье и шляпке сидела в кресле, а за ней стояли, видимо, сын и муж: важный мужчина во фраке и мальчик в матросской форме.

– Вот этот белобандит, да? – Ляля постучала пальцем по мужчине.

Седельников близоруко прищурился на фотографию.

– Нет, не он. Этот уже помер. А буксир увёл, который младший.

03

Вольские пароходы швартовались к другим пароходам, стоящим возле дебаркадеров самарских пристаней, – какой где пристроился. Хамзат Мамедов перебрался на берег, на улицу, огляделся и махнул рукой извозчику.

– На Щепновку, друг, – сказал он, влезая в рессорную коляску.

Мамедов казался грузным, как матёрый медведь, но, подобно медведю, двигался неспешно и ловко. Мясистое лицо его обросло чёрно-седой щетиной. Толстый нос делал Мамедова похожим на безобидного деревенского увальня, однако тёмный взгляд персидских глаз давил с какой-то непреклонной силой.

Коляска катилась по Набережной улице вдоль Волги мимо причалов, купален, плотомоен, штабелей брёвен, рыбных садков, лодок и складов. Навстречу попадались ландо с дамами под зонтиками, офицеры, мальчишки-лоточники, чиновники с семействами на моционе и провинциальные щёголи – будто не было никакой революции и большевистского простонародья.

Нобелевский городок располагался на стрелке реки Самары, на месте бывшей деревни Щепновки. Мамедов издалека увидел огромные клёпаные цилиндры резервуаров, выкрашенные в белый цвет, и кирпичную башенку водокачки. Городок был обнесён аккуратной деревянной оградой. Мамедов смотрел с ясным чувством правильности того, что здесь сделано.

Карл Петрович Нюстрём, управляющий Самарским отделением, принял гостя в своём просторном кабинете с готическими часами.

– Мы здесь отрезаны от новостей компании, – сказал он, усаживаясь в кресло. – Что происходит в Баку? Нефтепромыслы национализированы?

– Да, любэзный, – усмехнулся Мамедов. – Там совсэм плохо. Деватсот скважин с дэбетом, а большевики нычего нэ могут взять. Рабочие на мытингах. Пэрегонные заводы стоят. Пароходы стоят. Нэфт сначала слывали в ямы, потом нэкуда стало, льют в морэ.

А вас, я вижу, нацьонализация пощадыла?

– Повезло, – подтвердил Нюстрём. – Ленин подписал декрет двадцать пятого мая, а пятого июня совдеповцы уже бежали из Самары от чехословаков. Словом, не успели ничего у нас растащить или разрушить.

– И как под учредыловцами жить, Карл Пэтрович?

– Отношения у нас нейтральные. КОМУЧ признаёт частную собственность. Но проблема, Хамзат Хадиевич, в другом. КОМУЧ сам занимается вопросами сбыта, а это для коммерции неприемлемо.

Мамедов поворочался, устраиваясь в кресле удобнее.