Бронзовое облако
Шрифт:
– Нашел один раз в машине, одну женщину подвозил, не совсем трезвую, она вышла, а сумку оставила… Я показал жене и сказал, что никогда бы не подумал, что женщина может так много уместить в такой маленькой сумочке, на что моя жена заметила, что это еще не полный перечень, что, к примеру, если женщина собирается куда-нибудь в гости и не знает, когда она вернется домой, то в кармашке сумочки у нее непременно будет коробочка с крохотным кусочком мыла и пакетик со сложенным в тысячу раз нижним бельем…
– А к чему ты мне все это говоришь?
– Да к тому, что ты все собираешься найти сумки женщин
– А разве мы куда-нибудь спешим?
– Нет, никуда. И перестань приставать к пианистке. Она все равно тебе ничего не скажет.
– Тогда пускай споет… – не унимался Герман. – А ты не видел, случаем, здесь мою жену? Она не пробегала? В бальном платье и туфельках? Ты не представляешь себе, какая у меня красивая жена! Ее зовут Женя.
– Я знаю.
– Да? Интересно, откуда ты знаешь мою жену?
– Ты сам мне рассказывал, что ее зовут Женя и что она очень красивая.
– А ты не знаешь, как я мог оставить ее дома? Может, она заболела?
– Говорю же, она умерла…
Герман с трудом, едва стоя на ногах, приблизился к креслу, в котором, провалившись чуть ли не по самые уши, полулежал Дмитрий, прижав к груди бутылку виски, и, наклонившись, попытался схватить его за ворот джемпера:
– Мерзавец! Ты уже который раз говоришь мне, что моя жена мертва… Зачем ты это делаешь?
– Бог с тобой, Герман, я ничего такого тебе не говорил… Да и как я могу такое сказать, когда я не был знаком прежде ни с тобой, ни с твоей женой?
– Ну, конечно, у меня галлюцинации… – ухмыльнулся он. – То дичайшие сновидения, в которых вдруг появляешься ты, совершенно чужой человек, как бы случайно оказавшийся здесь, проделавший в метель, если учесть твою заснеженную одежду, немалый путь, чтобы добраться от своей сломанной машины до усадьбы… То твои просто жуткие фразы, которые ты бросаешь в воздух, фразы, способные разорвать мне сердце… Кто ты такой, черт возьми, и что тебе нужно? Может, это ты убил всех этих людей? Может, это ты – хозяин усадьбы, натворивший дел, а потом сбежавший отсюда, но заплутавшийся в лесу и вернувшийся сюда, чтобы не замерзнуть окончательно?..
– Давай-давай, сочиняй дальше… – расхохотался каким-то трубным, неестественно низким голосом Дмитрий. – Да, я маньяк, который в новогоднюю ночь бродит по таким вот нарядным усадьбам и стреляет налево и направо, как бы отмечая праздник… Тогда ответь мне, пожалуйста: почему же ты не знаешь меня, почему не видел, когда я убивал всех этих несчастных? Где ты сам-то был в это время в своем смокинге? Разве не на балу?
– Если бы я только смог вспомнить…
– Но хозяина хотя бы припомни! Кто он? Где он – среди убитых?
– Мне кажется, что это тот самый толстяк… – неуверенно проговорил Герман, вспоминая белые шелковые подушки, забрызганные кровью, и серые, отвисшие, как у бульдога, щеки господина, пристрелившего свою любовницу (или жену?). Борисов Иван Михайлович. Кто такой? Он впервые слышал эту фамилию.
– Почему тебе так кажется?
– Не знаю, не знаю я, и не спрашивай меня больше!!! Если я что-то вспомню, то сам расскажу тебе!
– Да я и не спрашивал бы, если бы ты не стал обвинять меня в том, что я якобы пытаюсь
– Но я почему-то не взял ее с собой! Почему – быть может, она приболела или в отъезде?
Эти вопросы он адресовал теперь только себе. Задумчивый, бормоча себе под нос, он снова вернулся к пианистке, погладил ее по голове, затем прижал к себе и поцеловал в макушку, в рыжие синтетические, надушенные духами рукой какого-то извращенца волосы.
– Хорошая ты моя, кто же так заморозил тебя? Кто убил? Какого черта ты делаешь в этом проклятом месте?
Из колонок вытекал медленный, тягучий, черный джаз, он расплывался по паркету, впитывался в ковры, его жаркие пары проникали в ноздри, уши, мозг и делали свое дело: Герману хотелось плакать, а еще лучше – распахнуть окна и увидеть вместо сугробов и заснеженных елей зеленый луг, разрезанный желтой песчаной дорогой, и красный почему-то автомобиль, в котором сидит Женя и машет ему рукой, мол, поехали, сколько можно тебя ждать… И они двинутся вдоль этой дороги, покатятся вперед, ускоряя ход, пока не вырвутся на просторы знойной саванны, по которой будут бродить красивые, налитые силой и опьяненные инстинктами, влюбленные в своих львиц золотые гривастые львы…
– Она, эта пианистка, напоминает мне Женю. Не скажу, чтобы она была сильно на нее похожа, но эти карие глаза, рыжие волосы, это платье… Мне кажется, что у нее было похожее платье…
– Было? – булькнул, икнув, Дмитрий. – Почему было?
– Не знаю, думаю, что оно у нее и сейчас есть… Вот точно такое же, черное, с кружевными манжетами.
– Твоя жена умеет играть на пианино? – Вопрос словно застыл, завис в густом, крепком, настоянном на запахах пищи, горящих дров и трупной вони плотном воздухе. – Надо бы проветрить помещение.
– Умеет, но так, школьная программа… Хотя подбирает на слух популярные мелодии, и у нее это, между прочим, хорошо получается. Знаешь, я даже не сразу сообразил, что эта кукла, мать ее, похожа на Женьку… Но это совпадение. Кукла-то обычная, даже не кукла, а манекен, каких можно увидеть в магазине готового платья. Дурдом, честное слово!
– Может, отправимся спать?
– Куда?
– Но не можем же мы оставаться всю ночь здесь… Там, внизу, есть еще одна спальня, где, слава тебе, господи, нет ни трупов, ни крови… Постелим постель и ляжем, как два голубка, прижавшись друг к другу…
– Смейся, смейся… Но ты прав, спать-то надо. Слушай, какая здесь вонь… Просто дышать нечем… Может, собрать все салаты и закуски в пакет и выбросить к чертовой матери? В такой жаре они уже стали прокисать…
– Если не усну по дороге к столу, то сделаю.
Через полчаса все некогда съедобное было выброшено в унитаз, а что не испортилось, сложено в холодильнике внизу, в кухне. Грязные тарелки и фужеры с рюмками внезапно протрезвевший Дмитрий устроил в обнаруженную там же, в кухне, посудомоечную машину. Грязную, залитую вином и испачканную оранжевыми пятнами жира скатерть сунули в стиральную машину. Распахнули окна, и в прибранный полутемный зал (оставили гореть лишь несколько светильников) хлынул свежий морозный воздух. При электрическом свете искрились ворвавшиеся словно по ошибке снежинки, метель еще не стихла…