Бронзовый мальчик
Шрифт:
Ох, не надо было связываться! Но, глядя в окно, Кинтель тихо спросил:
— Это, что ли, когда в Днепр евреев кидают? Или польских грудных младенцев на копья?
Класс притих. Особенно Бориска Левин, скромненький такой очкастый шахматист, с которым Кинтель сидел на одной парте.
— Ты… — выдохнула Диана. — Ты, Рафалов… поступаешь, извини меня, просто подло. Ты выдергиваешь от-дельные эпизоды… которые обусловлены определенной эпохой… не давая себе труда выявить общую тенденцию…
— Эпоха получается
— В том, что говорится по радио, Николай Васильевич не виноват! А ты… ты просто оскорбляешь! Нет, не меня! Мне обидно за великого писателя!
— Мне тоже… — вздохнул Кинтель.
— Всё! Можете быть свободны!
В коридоре Алка Баранова сказала:
— Скребешь на свою голову, Данечка. Диана Осиповна — человек памятливый.
— У нас плюрализм, — буркнул Кинтель.
— Вот-вот. Она тебе и покажет «плю»…
— Скажет «подбери соплю», — вставил оказавшийся рядом Ленька Бряк.
— Сам подбери.
На крыльце настроение опять улучшилось.
Школа выходила фасадом в сквер со старыми кри-выми кленами. Было много ярко-желтых листьев, но летнее тихое тепло еще по-прежнему согревало окружающий мир. На кленах, будто елочные игрушки, болталась там и тут малышня с пестрыми ранцами — отпущенные с продленки первоклассники и второклассники. На вытоптанной площадке был вкопан турник. На турнике, уцепившись ногами, висел вниз головой Салазкин. В таком положении он ловил красный мяч, который с хохотом пинали в его сторону два продленочных пацана.
Салазкин увидел Кинтеля. Пропустил мяч, упал с турника на руки, вскочил. Нерешительно заулыбался. Кинтель сразу понял: Салазкин ждал его. Целый час! Хотя и делал вид, что он здесь просто так, забавляется с малышами.
— Привет, — небрежно сказал Кинтель. — Домой пойдешь?
— Да, разумеется! — Салазкин подхватил с земли сумку.
И они пошли. Салазкин смущенно поддавал ногой сухие листья. При этом слегка косолапил.
— Чего хромаешь?
— Ерунда! На физкультуре ступню подвернул… А ты…
— Что?
— Какой-то немножко хмурый.
Кинтель был не хмурый, он улыбался внутри. А что насупленное лицо, так это не стерлась еще память о стычке с Дианой.
— С классной поругался. На почве расхождения литературных взглядов… — Он дурашливо вздохнул. — Не надо было, да прорвалось. Наверно, зловещий переходный возраст наступил.
Салазкин весело оживился:
— Ой, у меня мама этого возраста как чумы боится! Если что не так, сразу: «Ну вот, он уже наступает!» Я говорю: «В десять лет еще рано». А она: «Но все равно это случится! И мне заранее жутко…»
«Наверно, единственное дитя у мамы», — со скрытой усмешкой подумал Кинтель. И Салазкин, кажется, угадал эту мысль:
— У меня две сестры: Зоя и Соня, близнецы.
— Господи, а с тобой-то что? — вырвалось у Кинтеля.
— Ну-у… — Салазкин смешно помотал головой (коричневые волосы разлетелись). — Я не укладываюсь в параметры… Сейчас ведь как? Чтобы семья считалась «на уровне», нужен минимальный набор: импортная стенка в гостиной — раз, цветной телевизор — два, машина «Жигули» — три, породистый пес — четыре и ребенок, который занимается музыкой, или английским, или фигурным катанием, или еще чем-нибудь таким…
— Значит, все в тебя уперлось?
— Представь себе! Стенку добыли, в давние времена еще. Телевизор имеется. Пес, он хоть и без родо-словной, но вполне приличный терьер. Машины нет, но тут уважительная причина — мама страшно боится, что папа, если будет водить автомобиль, врежется в первый же столб. А больше некому… А со мной — просто беда. Никаких ярких данных.
— Ну уж… — вежливо сказал Кинтель.
— Даю слово!.. В английскую школу не взяли, потому что картавил в детстве. К спорту — ни малейшего призвания. К музыке — тоже…
— Ты ведь здорово пел тогда на «Кутузове»…
— Ох уж «здорово»! Просто вспомнилась эта песня… Кстати, музыкальный слух — это еще не талант. Голоса-то никакого. А если бы и был, у мальчиков он в четырнадцать лет все равно пропадает…
«А откуда эта песня?» — хотел спросить Кинтель. И не решился почему-то. Словно почуял границу, за которую при непрочном знакомстве заходить не стоит, хотя Салазкин и был вроде бы бесхитростно откровенен. Кинтель сказал о другом:
— А бывает наоборот: в детстве никакого голоса, а потом вдруг бас, как у Шаляпина…
— Кстати, папа обожает Шаляпина! У него старинные пластинки есть. И книга — шаляпинские мемуары…
Так вот, болтая, прошли они по улице Мичурина, по Камышловскому переулку, вышли на улицу Достоевского. Кинтель не подал виду, что заметил, как в Камышловском переулке напрягся и стрельнул глазами Салазкин, ожидая встретить недавних врагов. Никого не встретили. Миновали дом Кинтеля, но Кинтель промолчал об этом. Уже когда желтые утесы «Гнезда» на-двинулись вплотную, Салазкин спохватился:
— Ой, а ты где живешь?
— Прошли уже.
— Ой… а почему ты… Меня, что ли, провожаешь, да?
— Ну… шагаем и шагаем. Заговорились.
— А то я подумал: может быть, ты решил, что я боюсь один идти… — Салазкин бросил зеленый взгляд.
— Ничего я не решил… Да и не тронет никто тебя теперь, я ведь предупредил. Они нормальные ребята, только иногда находит на них такое… «Классовая вражда» какая-то…
— Я понимаю, — покладисто сказал Салазкин.
— А еще мне охота было посмотреть, где ты живешь, — выкрутился Кинтель.