Бронзовый мальчик
Шрифт:
— Данилушка, покажи-ка еще нашего найденыша. Теперь самое время.
И все сгрудились у сиденья, где ехали Кинтель и Салазкин. Бронзовый мальчик опять пошел по рукам.
— Смотрите-ка, здесь что-то написано! — обнаружил И-го-го. — Латинские буквы…
По краю бронзовой подставки была выбита мелкая надпись: «M. BAUER».
— «Бауэр» — по-немецки «крестьянин», — сказал Паша.
— А «Эм» — значит «маленький»! — сунулся Костик. — Маленький крестьянин.
— «Маленький» по-немецки «кляйнер», — возразил Паша.
— Эм. Бауэр — это, наверно, имя мастера, который делал
— Виталик, он на тебя похож, — сказала Маринка.
— Конечно! — Не Бойся Грома выскочил в проход между сиденьями, встал горделиво — кулак над плечом. — Салют!
— Неужели тогда уже были такие салюты? — удивился И-го-го.
— А может быть, он скаут? — предположил Костик. — Они ведь были еще и до революции.
— Ну да! Без галстука-то! — заспорил Виталик. — И у скаутов не такой салют, у них три пальца вверх…
Корнеич пригляделся:
— А по-моему, он что-то держал в кулаке. Взгляните-ка, кулак вроде бы просверлен…
И правда, под сжатыми пальцами был круглый проем. Словно когда-то кулак мальчишки сжимал не то палку, не то дудку.
— Может, подзорную трубу? — сказала Маринка. — Вдруг это маленький капитан?
«А если не подзорную, а сигнальную?» — подумал Кинтель. Но постеснялся сказать. Да к тому же сообразил: изогнутую трубу не просунешь в бронзовый кулак…
— Если и держал что-то, теперь уже не узнать, — заметил Дим. — Да и зачем? Пускай считается, что он приветствует нас…
Сенечка Раух взял статуэтку, повернул к свету.
— Весь темный, а нос блестит! Вот! — На задорном носу бронзового мальчишки зажглась от низкого солнца искра.
— Потому что нос — он самый выступающий, — внес ясность Андрюша Локтев. — Пальцами натерли, хватают все.
— Нет, — сказал Сенечка, — локти и кулаки тоже ведь выступающие, а не блестят. А то, что искра на носу, я сразу увидел. Там, на Шамане…
ЧТО ОН ДЕРЖАЛ В РУКЕ
Утром Кинтель взял бронзового мальчика с собой. Положить его в сумку не решился — помнил историю с «Морским уставом», — сунул в карман. Это оказалось не очень-то удобно, уголки подставки царапали сквозь подкладку ногу, шорты от тяжести съезжали, пришлось покрепче затянуть флотский пояс. Кинтель пошел в школу в отрядной форме из какого-то веселого упрямства. А еще — из чувства особой, щемящей душу преданности «Тремолино», которая во много раз выросла после вчерашнего штормового плавания. И кроме того, хотелось почему-то снова поддразнить своим видом Алку Баранову (а может, просто покрасоваться перед ней?).
А потом он (если Алка не будет чересчур воображать и насмешничать) похвастается вчерашней экспедицией на Шаман и покажет находку…
Но Алка в школу почему-то не пришла. Кинтелю слегка взгрустнулось.
Кстати, никто особого внимания на его форму не обратил: школа пестрела всякими нарядами, день стоял совершенно летний, словно и не было вчера «арктического плевка». Лишь один старшеклассник, смерив Кинтеля взглядом, заметил: «Во, еще один скаутенок вылупился». И получил в ответ «драного козла». Однако за Кинтелем не погнался: старших одолевали более
После шестого урока Кинтель встретил у школы Салазкина: такого же оранжевого и при аксельбантах. Кинтель весело сказал:
— Вот узнает Корнеич, что мы форму в школе треплем, будем нам на орехи.
Салазкин слегка смутился — видать, вспомнил вчерашнюю неприятность. На коленке у него все еще заметны были следы зеленки. Кинтель тихо спросил:
— Ты вчера, наверно, здорово на него обиделся, да?
Салазкин вскинул глаза — такие, будто и в них капнули зеленкой.
— Что ты! Ничуть… Я сам был сплошной дурак. А он ведь за каждого отвечает… Даня, ты заметил, как он перекрестился, когда сошли на пирс? Там, в Старых Соснах…
— Я… нет…
— Дело-то ведь было нешуточное, — совсем по-взрослому сказал Салазкин. — Особенно когда о камни грохнуло…
— Я толком, кажется, ничего и не понял, — признался Кинтель. — Потому что новичок…
— Теперь уж какой ты новичок!.. А если бы что-то случилось, это было бы навеки ЧП имени Александра Денисова. Потому что я наворожил. Своей дурью.
Кинтель помолчал и спросил, преодолев нелов-кость:
— Санки, а ты заметил: меня вчера почему-то перестали Кинтелем называть? Всё «Данилка» и «Да-нилка»…
— А тебе как больше нравится? По-новому или по-старому?
— По-всякому, — вздохнул Кинтель. — Ладно, пока. Я побегу, дед сейчас как раз на обед придет. Он ведь еще ничего не знает про это… — Кинтель похлопал по отвисшему карману.
Дед поставил бронзового мальчика перед собой и смотрел на него с хорошей, чуть печальной улыбкой. С такой же, с которой рассказывал Кинтелю о своем детстве: как гоняли на пустырях тряпичный мяч, пробирались без билета в летний фанерный цирк в городском сквере и устраивали на Сожинском спуске гонки на построенных из досок самокатах…
— И нос блестит… Так в точности блестел нос у моего приятеля, рыжего Вовки Постовалова, когда мать насильно умоет и вытрет его… И так же он замахивался на обидчиков.
— Думаешь, он замахивается? — спросил Кинтель. В жесте мальчишки вроде бы не было угрозы. Кулак, поднятый к плечу и повернутый сжатыми пальцами вперед, все-таки означал, скорее всего, приветствие. — Похоже на салют. Ну вроде как «рот-фронт»…
— Пожалуй, — согласился дед. — Хотя в ту пору не было еще никаких «рот-фронтов»… А может, он заступается за кого-то? Без особой агрессивности, но с ощущением своей силы и справедливости…
— Слишком беззаботно стоит… Смотри, Толич, он что-то держал в руке, кулак просверлен.
— В самом деле… А может быть, не держал, а держался? Видишь, слегка отклонился влево.
— За что держался?!
— Ну, скажем, за ветку, за ручку колодезного ворота… за что угодно.
— А где тогда это «что угодно»?
— Видишь ли, мальчик мог быть не сам по себе, а деталью какой-то композиции. Скажем, большого письменного прибора. А на приборе мастер мог понастроить все что хочешь. Бронзовые вещи были тогда в моде.