Брошенная

Шкатула Лариса Олеговна

Всего одна фраза, но она отчего-то сразу ему поверила.

— О каком портрете говорила Валентина? — все же спросила она.

— Испортила мне сюрприз! — смущенно пробормотал он. — Но теперь уж ничего не поделаешь.

Иван открыл плетеный ларь, где, как видно, хранил свои сокровища, и протянул ей увесистый плоский сверток. Она осторожно развернула бумагу, в которую он был упакован, и увидела портрет молодой женщины на фоне, очевидно, дверного проема, потому что фигура женщины была вся подсвечена солнцем, словно она влетала, стоя на солнечном

луче. Но самое странное, что с портрета на нее смотрела не кто иная, как сама Марина!

Она растерянно обернулась на Ивана:

— Ты… ты видел меня прежде?

Он молча покачал головой.

— Но так не бывает! Это ведь я, правда? Или кто-то на меня похожий?

— Это ты.

— У меня здесь длинные волосы — такую прическу я никогда не носила. Мистика!

— Я тоже так подумал, когда в первый раз помогал тебе влезть в лодку. У меня даже руки задрожали.

— Так не бывает!

— Значит, бывает. Придуманный мной образ вдруг ожил…

— Минуточку, я могу поверить в совпадения, но ты не слишком увлекайся. Я понимаю, когда рисуют лица красивые, там лики мадонн, идеальных красавиц.

— С некоторых пор я не люблю красавиц. В большинстве из них нет жизни. Куклы самодовольные… А ты… ты даже в мою жизнь не вошла, а ворвалась. Нарушила придуманные мной законы, нагрубила… О, как ты меня ненавидела! Я даже растерялся, но когда ты ушла из кафе мне показалось, что с твоим уходом кончилась и моя жизнь.

Марина продолжала недоуменно вглядываться в портрет. Если придираться, то это не совсем она. Глаза у нее явно поменьше, если, конечно, без косметики, и нижняя губа гораздо пухлее…

— Все равно, в сказки я не верю. Ты просто охмуряешь меня, а на портрете всего лишь похожая на меня женщина. Приглядись, и глаза у нее побольше, и брови другие, и губы гораздо тоньше…

Это она уже придиралась, но он легко согласился:

— Ты права, губы мне не очень удались. У оригинала они куда красивее… Но все-таки разреши мне поохмурять тебя еще немножко?

— Давай, валяй, раз уж я пришла, все по полной программе. Больше у тебя ничего нет в рукаве?

Она подтащила кресло поближе к огню и опять стала в нем покачиваться. И вдруг из сознания выплыли строчки, словно у нее внутри они наконец сформировались и теперь не стали засиживаться.

Высокое рождается не вдруг, Высокое рождается из боли. Его кормить приходится из рук И долгим воспитанием неволить.

Она прочла их вслух и сама этому удивилась.

— Чьи это стихи? — Иван на миг оторвался от своих хлопот.

— Мои, — сказала она растерянно. — Как-то вдруг выплеснулись, я и не ожидала.

Две строчки, которые ее подсознание выдало на днях, притащили за собой еще две. Или это не все? Она прислушалась к себе. В ее душе что-то происходило, что-то варилось на медленном огне, под крышкой.

Оно

на удивление мало, Неопытно и слепо в час рожденья, И нужно неустанное тепло…

Последняя строчка не давалась, мучительно застряв по пути. Зато выскочила еще одна строфа:

По недоразуменью, впопыхах Оно в любую дверь не постучится, Поскольку часто ходит в дураках, Хотя совсем не к этому стремится.

— Марийка, иди сюда!

Как он странно ее назвал! Вернее, непривычно. Но ласково и совсем по-родному.

Откуда-то Иван вытащил столик. Тоже плетеный, но складной. И вправду народный умелец этот бывший десантник! Она мысленно вроде посмеивалась над ним, чтобы охладить свое возбуждение. С ней таки происходили вещи мистические. И этот портрет, и неизвестно откуда взявшиеся стихи.

Когда она на второй день знакомства отдалась Тимофею, это хоть можно было объяснить: она весь вечер перед этим пила шампанское. Но теперь… хмель ее давно покинул, а ночное купание вообще выветрило и его остатки. Что с ней творится?!

На столике уже стояла тарелка с огромными краснобокими яблоками и бутылка из темного стекла, по виду старинная.

— Ты не в море ее выловил?

Она решила больше не задавать себе вопросов. Разве не для этого рядом с ней Иван?

— В море. А ты откуда знаешь?

— Догадалась… Она была с вином?

— Нет, вино я сделал сам.

— И яблоки вырастил сам?

— Яблоками меня угостил приятель… Ты что, нервничаешь?

— Нет, откуда ты взял?

— Ты боишься мне верить и оттого сердишься. И на меня, и на себя. А что тебя пугает?

— Как-то все слишком быстро происходит, понимаешь?

— Понимаю. — Он свесил между коленями свои руки и слегка набычился, размышляя. — Не знаю, как ты, но я потерял столько времени… Можно сказать, выбросил из жизни целый кусок, так что теперь поневоле приходится торопиться… Нет, я должен сделать то, что давно хотел.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Сначала легонько, едва касаясь губ, а потом жадно накрыл ее рот своим, словно умирающий от жажды, который наконец-то добрался до воды. И оба понимали, что такую жажду одним глотком не утолишь.

Иван на мгновение оторвался от нее, чтобы погасить свет, но пламя камина высвечивало все: их глаза, губы, руки, нетерпеливо срывающие друг с друга немногие одежды.

Их нагие тела в неверном свете камина казались бронзовыми, и переплетались в причудливый рисунок их тени на плетеной стене.

Как там Марина думала о себе — брошенная? Ничего подобного. Она избранная. Для того, чтобы вернуть миру почти потерянного им еще одного хорошего человека, дети которого непременно сделают его лучше.