Бросок на Прагу
Шрифт:
— Так точно, товарищ инженер-капитан, — сухо ответил Горшков. — Как ваше имя-отчество?
— Петр Иванович.
— Петр Иванович, загоняйте свою команду в озеро — пусть хоть умоются мужики. Через… — Горшков поглядел на часы, — через семь минут отправляемся дальше.
— Где мне занять место в колонне? — деловито поинтересовался Ельков.
— Перед «тридцатьчетверками».
— Добро. — Ельков махнул рукой мастеровым людям, сидевшим в его «доджах» и полуторках, — бывалым, с посеребренными висками дядькам, совсем не по-солдатски сутулящимся в кузовах, выкрикнул: — Сарынь на кичку!
Мастеровой люд зашевелился, — правда, шевелился он не так, как молодые ребята, движения их были скупыми, рассчитанными, четкими, не было в них, скажем так, артиллерийской или пехотной расхристанности, где десять метров влево или сто метров вправо не играют никакой роли…
А вот дальше пожилые люди повели себя, как мальчишки, — не скрыли восторга перед озером, чистой водой, темными елями, мягкой шелковистой травой, обметавшей берег по окоему, — лица у них подобрели, расплылись в восторженных улыбках, согбенные фигуры распрямились. Один за другим ремонтники также полезли в воду. И также в сапогах — снимать обувь не было времени.
Через несколько минут капитан Горшков вновь посмотрел на наручные часы. Вздохнул с сожалением — конечно, народу надо было дать еще хотя бы десяток минут на отдых, но времени не было. Он неохотно запрыгнул в «виллис», оглянулся на гладь озера-чулка со вздохом и махнул рукой:
— Вперед!
Влажная пилотка, туго натянутая на голову, приятно холодила темя, виски, затылок. Горшков запустил внутрь руку, поправил волосы и придавил их сверху пилоткой.
Водитель заковырялся в стартере, хорошо разогретый мотор не захотел завестись с ходу — такое бывает и с заморскими моторами, — «доджи», стоявшие за «виллисом» довольно пофыркивали движками, а «виллис» все продолжал завывать стартером. Вполне возможно, у водителя руки росли не из того места — такое тоже могло быть.
— Вот зар-раза, — водитель выругался, — мама американская!
Наконец «виллис» хлопком выбил что-то из трубы, откинул от себя длинную струю сизого дыма и возмущенно затрясся — мотор его заработал.
— Ну, чума американская, — вновь выругался водитель.
— Трогай, — спокойно произнес Горшков, про себя же подумал, что техника американская хоть и «зачумленная», а с какой стороны к ней ни подойди, за какой конец ни уцепись, «студебеккер» все равно раза в четыре будет лучше нашего зиска уральского производства — по всем позициям переплюнет.
Водитель в третий раз помянул нехорошим словом американскую технику и нажал на газ — «виллис» взвыл дурным голосом и проворным козлом прыгнул вперед.
— Тихо, тихо, тихо, — осадил шофера Горшков. — С техникой вести себя надо ласково, понял?
Тот в ответ пробормотал что-то невнятное, о днище машины заскреблись струи песка, выбиваемые передними колесами, Горшков приподнялся посмотреть, как в колонну втискиваются машины передвижной мастерской, — те втиснулись грамотно, будто всю дорогу шли в строю, следом загромыхали моторами, зашевелились «тридцатьчетверки» — через несколько минут в движении находилась уже вся колонна.
Горшков поудобнее устроился на сиденье и достал из планшетки карту, вопросительно постучал ногтем по целлулоиду: сколько там осталось до Праги? Много осталось. Они не
— Слушай, сержант, а молчать ты умеешь? — приподнял автомат за ствол и грохнул прикладом по рубчатому железу дна. — Умеешь?
Шофер, парень штабной, в боях участвовал мало, в основном возил начальство — а это, как известно, с боевыми действиями никак не сравнить, о разведке он слышал много, и все было плохое, глянул на капитана испуганно и меленько покачал головой:
— Ум-мею.
— Вот и помолчи!
Водитель вновь меленько закивал.
— Молодец! — похвалил его капитан и вновь углубился в карту.
Дорога полого потянулась вверх, на перевал, вскоре сделалось холодно, но холод этот был сухой, до костей не просаживал, как где-нибудь в низине, на влажном озерном берегу, — впрочем, озера бывают разные, бывают озера, где воздух не имеет ни грамма сыринки, сух и свеж, все зависит от береговой почвы и деревьев, которые растут там; Горшков помял плечи руками, оглянулся назад — как там колонна?
Колонна не отставала от головного «виллиса», над машинами висела пыль: хоть камень был кругом, куда ни глянь — всюду старые растрескавшиеся глыбы, мрачные и одновременно задумчивые, из щелей растут деревца, тянутся вверх, но справиться со скалами не могут, не одолевают твердой древней плоти, поэтому деревья изгибаются мучительно, скручиваются в восьмерки, на теле их образуются язвы и ревматические наросты, которые пыль рождать не могут, но пыль все же поднимается высоким густым столбом, окутывает машины.
Горшков мрачно покрутил головой — ни местность эта ему не нравилась, ни то, что колонна идет слишком гладко, без приключений. Когда все гладко — это плохо.
Становилось все холоднее. Моторы машин натуженно выли — чем выше поднималась колонна, тем разреженнее, суше становился воздух, вскоре уже казалось, что он наполнен тонкими острыми льдинками, в моторный шум врезался едва приметный хрустальный звук.
Сосен стало больше, словно бы они специально сбежались сюда, наверх, где и воздух почище, чем внизу, и прохлады, что для сосновых стволов полезно очень, больше, а главное — земля подходящая для них имеется, не камень а настоящая земля, в которой даже морковка может расти, не говоря уже о картофеле с горохом. Чудно было все это, на родную Сибирь смахивало.
А что еще было чудно — следов войны также никаких. Хрустит под колесами каменная крошка, голыши, случается, выстреливают из-под колеса, всаживаются в стекло идущей следом машины, но голыши, даже крупные, — это не пули, битых стекол не было… Мирная, очень трогательная картина. Трогательная потому, что — мирная. Ни одного верного следочка, ни одной обожженности.
А вот на самом перевале война оставила свою горелую отметину. На каменистой, занесенной копотью площадке, продавив спаленные колеса до ободов, стояли две пушки, одна по одну сторону дороги, вторая — по другую, охранили перевал.