Бросок на Прагу
Шрифт:
— К стрельбе готовы!
Горшков наклонил голову, расстегнул воротник: что-то мешало ему дышать.
— Хорошо, Фильченко, — ткнулся подбородком в грудь, в орден с облупившейся эмалью — задело по скользящей пулей, облупился орден, надо бы его сменить, но пока не получается, не до этого, выпрямился, глянул вниз: ну что там, в городке? Есть белый флаг или нет?
Белого флага не было — рано еще.
— Товарищ капитан, — услышал Горшков за своей спиной тихий голос, обернулся, увидел темное лицо Мустафы с угрюмо скосившимися выгоревшими бровями.
— Ну?
— С Диком
— Как что делать? Дика повезем в Прагу, оттуда попробуем отправить его домой, в Москву, если не удастся — похороним в Праге, вместе с ребятами нашими. — Горшков огляделся. — Чего ему одному тут лежать? Не по-христиански это. Так что… — Капитан вновь посмотрел на часы. — У немцев до критической отметки остается еще четыре минуты… Четыре! — Он стукнул ногтем по стеклу часов. — Дика завернуть в плащ-палатку и — в «додж». Выполняй, Мустафа! — Выпрямился, расправил складки под ремнем. — Фильченко, ноль целых ноль десятых снаряда на ствол — это не ответ. Сколько там у тебя осталось в реальности?
— Три залпа сделаем.
— Это хорошо, приготовься к стрельбе. Осталось три минуты.
Земляк к стрельбе был готов, натянул пилотку поплотнее, чтобы волна, рожденная выстрелами, не сорвала ее.
— Две минуты… — сказал Горшков и также поправил на голове пилотку, вгляделся в дымную пустоту, курящуюся под ногами.
Городская кирха была видна без всяких биноклей — далекая, растекающаяся в клубах, с острым шпилем, устремляющимся в небо… Не хотят фрицы сдаться по-хорошему… ну что ж, пусть в таком разе пеняют на себя. Лицо у Горшкова потяжелело, сделалось замкнутым.
— Одна минута, — проговорил он — капитан умел считать минуты точно, ошибался редко. — Ну что ж…
Шансов выбраться из городка у немцев было немного — и въезд и выезд были закупорены плотно, на разборку танками понадобится не менее двух часов, если не больше… Капитан уже приготовился подать сигнал Фильченко, как кто-то закричал по-ребячьи азартно:
— Флаг на кирхе!
В следующее мгновение капитан и сам увидел этот флаг — крохотный светлый лепесток, возникший в дыму и тут же исчезнувший; впрочем, он возник снова, поспешно пополз вверх, затрепыхался на слабом ветру, пытающемся разогнать клочья дыма.
Капитан вздохнул — на душе отлегло, ведь неведомо еще, как сложилось бы все, если бы полторы дивизии полезли в гору — от колонны горшковской остались бы одни колеса да пуговицы от гимнастерок: полторы дивизии хорошо умеющих воевать немцев — это полторы дивизии.
— Пранас, не спускай глаз с фрицев, — наказал капитан переводчику, отошел к «виллису», сел на свое «нагретое» место. Хорошо, когда с души сваливается камень, и вообще хорошо, когда все хорошо кончается. Э-эх, с каким бы удовольствием Горшков опрокинул бы в себя сейчас стакан водки. Даже закусывать бы не стал.
Верно говорят, что водка снимает с человека напряжение, успокаивает нервы, солдат,
Через борт «виллиса» перемахнул Мустафа: его дело — находиться рядом с капитаном.
— Ну чего, Дика пристроили?
— В лучшем виде… Жаль Дика.
— Где твоя фляжка, Мустафа?
— Находится на самом видном месте… Но никто ее не видит.
— Как так?
— Прятать надо уметь, товарищ капитан. — Ординарец сделал несколько фокуснических пассов и через мгновение у него в руке оказалась фляжка, он взболтнул ее и отдал капитану. Гошков отвинтил пробку, приложился к горлышку.
Водка хоть и была теплой, пить такую — только морщиться, но тем не менее на лице капитана не появилось ни одной морщинки, «жидкий хлеб» растекся по жилам, разогрел капитана, он взбодренно выпрямился.
— Спасибо, Мустафа. — Горшков вернул фляжку ординарцу. — Готовься принимать капитуляцию.
Щеки на лице Мустафы расплылись широко, глаза превратились в щелки, он выбил в кулак булькающий смех, похожий на кашель, потом не удержался, лихо притиснул руку к пилотке:
— Всегда готов! — Добавил с прежним булькающим смешком: — Как пионервожатый в младших классах.
Горшков проверил воротник гимнастерки, поправил портупею и выпрыгнул из «виллиса».
Дыма в городке стало меньше, горящую технику немцы засыпали песком — брали его из больших железных кубов, выставленных вдоль длинной, дугою согнутой улицы, у бровок тротуара, кубы были выставлены специально, чтобы тушить горящие после бомбежек дома. Белый флаг был виден хорошо, без всякой оптики, он буквально светился на темном фоне, и это понравилось Горшкову.
Тем временем радист пробовал связаться по-своему «беспроволочному телеграфу» со штабом полка, но не тут-то было: хоть и невысоки были Рудные горы, а камня кругом наворочено много — не пробиться, в наушниках раздавался только хрип пространства, и все — ни одного внятного слова радист так и не услышал.
— Связи со штабом полка нет, — доложил он капитану.
— Связь должна быть, — жестким тоном проговорил Горшков, — обязательно должна. Если не с полком, то с дивизией. Пробивайся!
Радист — потный, веснушчатый, в пилотке, перевернутой звездочкой назад, приложил палец ко лбу, затем глянул вверх, на макушку скошенного, с обшелушившимися боками каменного утеса и глубокомысленно проговорил:
— А что, если я заберусь на этот пупырь, а? Вдруг там связь будет?
— Действуй! — одобрил его капитан, оценивающе скосил взгляд на утес: ведь если радисту удастся оттуда связаться со штабом, то Горшкову тоже придется карабкаться туда, в небеса.
Недолго думая радист нацепил рацию себе на плечи и забухал сапогами к каменной расщелине, по которой было удобнее всего карабкаться на пупырь. По дороге радист остановился — он словно бы прочитал мысли Горшкова, — зацепился рукой за выступ, развернулся: