Бросок на Прагу

Поволяев Валерий Дмитриевич

Остановившись перед дверью подполковника, Горшков громко стукнул в нее костяшками пальцев, прислушался: отзовется хозяин кабинета или нет?

За дверью громыхнул опрокинутый стул, прозвучал невнятный голос и капитан вошел в серую унылую комнату, которую выбрал себе начальник штаба, — неудачно с точки зрения Горшкова, выбрал, но на вкус и цвет товарищей, как известно, нет.

Хозяин кабинета был занят важным делом — стоя на одном стуле, вешал на стенку портрет товарища Сталина (вождь был изображен в маршальском кителе с отложным воротником и

петлицами), второй стул валялся на полу, и подполковник шутовски дергал висящей правой ногой, не зная, куда ее пристроить. Оглянувшись на Горшкова, он выкрикнул громко, будто поднимал людей в атаку:

— Чего стоишь, капитан? Ну-ка подсоби мне!

Дел-то тут было на полтора удара молотком — вбить всего один гвоздь, но чувствовалось по всему, что подполковник бьется над решением этой трудной задачи уже долго и никак не может свести концы с концами и победить. Глаза у него, как у быка на корриде, были красными. Не хотелось бы на этой битве выступать в роли поверженного тореадора.

Но подполковник вместо того, чтобы обварить Горшкова огнем, спрыгнул со стула и протянул ему молоток:

— На!

Хоть и не отличался особыми способностями капитан, и мастеровым человеком себя не считал, ему действительно хватило полутора ударов молотком, чтобы загнать гвоздь в стенку и нацепить на него бечевку, прикрепленную к портрету.

Спрыгнув со стула на замызганный паркетный пол, Горшков приложил руку к пилотке:

— Финита, товарищ подполковник!

— Финита, но не ля комедия, — спокойно произнес тот, — не то я совсем замучался, — подполковник повертел перед собой растопыренными пальцами, глянул на них, — пульку такие пальцы расшвыривают так, что любо-дорого посмотреть, все время выигрыш бывает, а вот насчет молотка с гвоздями… — Он критически хмыкнул. — Что там с союзниками из-за океана?

— Ворота держим крепко, союзники пока не суются. После вчерашних событий ничего новенького.

— Что за стрельба была ночью?

Капитан пояснил. Про себя удивился — не думал, что подполковник не знает о пленном, доставленном ему в штаб. В свою очередь спросил о Берлине: как там?

— Наши уже под Рейхстагом, бои идут на площади. Гитлер, говорят, покинул Берлин.

— Раз покинул, товарищ подполковник, то рейху — крышка. Капут!

— Вашими устами, капитан, да мед бы пить…

— Мед — не мед, а шнапс можно.

Потолкавшись немного в штабе, заглянув в комнату связи, Горшков покинул этот старый, на треть разрушенный особнячок с продавленной обмедненной крышей — судя по всему, раньше тут находилось заведение, в котором веселились богатые офицеры, — хорошо, когда разведчики не требуются, можно отдохнуть от приказов начальства…

Разведчики подтянулись к палатке командира, установили несколько трофейных палаток — они были потяжелее наших, зато надежнее, с каучуковой пропиткой, такие палатки никакой дождь не берет. Коняхин ходил между палатками, покрикивал командно, иногда помогал какому-нибудь оплошавшему бойцу — старшина из

Коняхина получался неплохой, надо бы подать бумаги следом — на присвоение ему очередного звания и назначить главным хозяйственником в группе разведки… Дело в общем-то недолгое, двадцати минут на это хватит.

Увидев капитана, Коняхин сбавил обороты, но не стих — не та была натура. Горшков засек насмешливый взгляд Мустафы — тот поглядывал на Коняхина с иронией, за суетой наблюдал словно бы свысока, забравшись на дерево, но стараниям сержанта не препятствовал.

— Ну, что на том берегу? — привычно окинув взглядом противоположную сторону Эльбы, затянутую сизой кисеей, похожей на сигаретный дым, спросил Горшков. — Тихо?

— Тихо, товарищ капитан. Американцы так и не появились — сидят за теми вон домами и носа не кажут.

— Дай-ка, Мустафа, бинокль, — попросил капитан, осмотрел противоположный берег внимательно. Тот был совершенно пуст — ни одного человека, и следов войны почти никаких, — кроме обугленных деревьев леска, разбитой ломины, в которой вчера прятались юные фаустпатронщики, да большого черного пятна, где стоял горелый американский танк — из него, видать, вытекла солярка, раз место то спалило до самой земли.

— Команду пойти на контакт с американцами еще не дали, товарищ капитан? — Мустафа хитро прищурил один глаз.

— Не дали. А что тебя так волнует, Мустафа? Перспектива отведать консервов из американской индейки?

— Да нет. Просто пообщаться интересно. — Мустафа приоткрыл прищуренный глаз, вид его сделался еще более хитрым. — Понять, кто они такие, американы эти, пощупать их, воздух около них понюхать…

— И пощупаем их. Мустафа, и воздух понюхаем вместе, и даже водки выпьем — все впереди.

Неожиданно у крайней палатки, где располагались разведчики, раздался пронзительный женский визг. Капитан оглянулся недоуменно — непонятно было, что там происходит.

— Ну-ка, Мустафа, — велел он, — проверь, каким образом в наши доблестные ряды занесло какую-то непутевую бабу? Похоже, это немка.

Мустафа исчез стремительно, будто его и не было, объявился очень скоро, с собою притащил толстую разъяренную немку со следами помады, ярко испятнавшими ее круглые щеки — ну будто бы кто-то специально разрисовал эту даму тюбиком броской губной краски.

В руках разъяренная немка держала какую-то рваную тряпку.

— Вас ист дас? — визгливо закричала она, увидев капитана, и взмахнула тряпкой призывно, как флагом.

— Что с ней, Мустафа? — Горшков невольно поморщился: еще не хватало воевать с какими-то непотребными бабами, задал грубый вопрос, который в другой раз вряд ли задал бы: — Чего она орет, будто ей вырезали матку вместе с желудком?

— Фрау утверждает, что ее изнасиловали, да вдобавок ко всему порвали хорошую юбку. Насчет изнасилования она не в претензии, а вот за порванную юбку просит заплатить.

— Кто ее изнасиловал, фрау знает?

— Говорит, что какой-то солдат с медалями на груди. Вооружен автоматом.