Брожение
Шрифт:
— Вы знаете Гжесикевича?
— Давно, — ответила Янка и помрачнела.
Залеская спохватилась, поняв, что опять причинила Янке боль. Она подсела к секретеру, нацарапала несколько строк на лиловой бумаге, вышла на кухню, отослала Анусю с запиской и, вернувшись, принялась болтать снова. Временами она умолкала, задумывалась, бросала взгляд в окно, заглядывала в соседнюю комнату, чтобы удостовериться, что муж еще спит, вздыхала, пересаживалась с одного стула на другой, нигде не находя себе места, ела конфеты.
— Знаете, в Варшаве осень не так ужасна. Интересно, носят
— Не знаю.
— Концертный сезон уже начался. Ах, эти среды в Музыкальном обществе!
— Вы бывали там часто?
— Не пропускала ни одной! А эти премьеры в «Розмаитостях», [5] концерты в «Швейцарской долине» [6] и тысячи других удовольствий, которые может дать только город. А эта артистическая атмосфера, в которой так легко дышится, вся эта жизнь удивительная, иная. О боже, боже, куда все исчезло? Где то время?
5
Rozmaito'sci — всякая всячина (польск.). Так назывался один из лучших варшавских театров того времени, основанный в 1829 году.
6
«Швейцарская долина» — сад с зимним концертным павильоном. Место маскарадов и увеселительных, празднеств тогдашней Варшавы.
Янка иронически улыбнулась: она уже знала, какова эта артистическая атмосфера и иная жизнь.
— Пани Осецкая с племянницей! — доложила Ануся.
— Проси, проси! — засуетилась Залеская и, не зная, что делать, побежала к мужу:.
— Геня, Геня! — зашептала она ему на ухо, краснея от страха. — Муженек мой золотой, вставай, приехала пани Осецкая! — И она начала тормошить его.
— К черту баб! Чего надо этой старой ведьме? Не дают даже поспать! — крикнул тот вскакивая.
— Генюсик, не сердись, мой золотой, мой милый! — лепетала, почти плача, Залеская. Повиснув у мужа на шее, она нежно, по-кошачьи ластилась к нему, заглядывала тревожно в глаза, как собачонка, которая боится, что ее вот-вот ударят.
Залеский оттолкнул жену, схватил подушку и выскочил в детскую. Залеская поспешила навстречу помещице.
— Как вы добры, пани Осецкая, как добры! — Залеская крепко поцеловала ее. — Зофья, как твое здоровье? — обратилась она к девушке в коротеньком платьице и матросской фетровой шапочке. — Панна Янина Орловская! — представила она Янку. — Ануся, возьми у паненки пальто.
— Тише, дети! — прикрикнула она на стайку ребятишек, которые со всех сторон облепили Осецкую. — Прошу ко мне!
— Стефочка, пусть ваша прислуга займется лошадью, мы приехали одни, совсем одни, без кучера! — прогремела Осецкая могучим басом и тяжело опустилась в кресло.
— Ануся, дай коню овса! Ведь кони едят овес, не правда ли?
Осецкая захохотала во все горло, да так раскатисто, что даже лошадь заржала ей в ответ у подъезда.
— Ох, дитя ты мое, ну подойди, дай я расцелую
— Ануся может не ходить — я займусь лошадью, — произнесла Янка, надеясь таким образом поскорее улизнуть от Залеской.
— О, чудесно, моя золотая! Только, право же, не знаю, найдется ли здесь овес; вы вернетесь непременно, не так ли? Я вас очень прошу, очень.
Янка пообещала и вышла.
— Это не та ли Орловская, которая играла в театре и месяц тому назад пыталась отравиться? Об этом писали в газетах, я сама читала, — добавила Осецкая, краснея от возмущения.
— Да, та самая, очень смелая женщина.
— Смелая женщина, смелая женщина! — подхватила Осецкая, и злая усмешка скользнула по ее красивому лицу. Поседевшие волосы составляли неприятный контраст с ее большими черными, полными жизни глазами. Губы и кожа лица были еще на редкость свежими и молодыми.
Янка вскоре вернулась, и завязался шумный разговор о пустяках. Залеская угощала конфетами и подсаживалась то к одной, то к другой гостье, и каждой по секрету шептала на ухо несколько слов. Осецкая поглядывала на Янку. Янка почувствовала эти полные любопытства взгляды и подняла голову; глаза их встретились. И тут на Янку напал какой-то необъяснимый страх, она задрожала: глаза Осецкой пронизывали ее насквозь, следили за ее малейшим движением.
— Вам не скучно в деревне? — спросила Янка Зосю.
— Нет, — ответила та коротко и смущенно посмотрела на тетку, спрашивая взглядом — должна ли она отвечать на вопросы; но Янка уже ничего не спрашивала, она никак не могла собраться с мыслями: зычный голос Осецкой раздражал ее, цепкие, бегающие глаза смущали. Она мучилась, как птица, которую гипнотизирует гремучая змея. Не было сил подняться и убежать, а ей хотелось это сделать. В ушах зашумело, волна крови прилила к мозгу. Янка так ослабела, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. С ней еще никогда не случалось ничего подобного. Ей стало страшно. «Я больна», — подумала она, потирая себе виски.
— Где же Геня? — протрубила Осецкая.
— Вероятно, на службе…
— Неправда. Папа спит! — со злорадством заявила молчавшая до сего времени Хеля.
— Да… быть может… не заметила, — оправдывалась Залеская, укоризненно глядя на дочь.
— Разбуди, сыграем небольшую партию: ну, раз говорю — небольшую, значит, небольшую! Вы играете в преферанс? — спросила Осецкая Янку.
— Нет, — с трудом ответила Янка. Ей было дурно.
— Жаль. Мой покойный муж, царство ему небесное, говорил, что это одна из самых приятных игр, а для меня она, к сожалению, единственное удовольствие со дня его смерти, да, единственное удовольствие для бедной, одинокой вдовы. Ну, раз я говорю — единственное, значит, единственное, — повторила она с рыданием в голосе и оперлась на столик так, что тот затрещал; из ее глаз неожиданно потекли слезы, похожие на огромные капли жира.
— Тетушка, успокойтесь, тетушка!
— Вы же знаете, как вам вредит всякое волнение, — уговаривала ее Залеская.