Брожение
Шрифт:
В ней точно исчезла способность ощущать боль. Только с приездом Анджея, она немного оживилась. Вместе с сыном приехала старуха Гжесикевич. Она успокаивала и утешала Янку как могла, но чувствовалась какая-то неискренность и сухость, скрыть которую она не умела. Она смотрела на Янку печальным, сочувствующим взглядом, громко сморкалась, чтобы скрыть растерянность, и переводила глаза на сына. Но, глядя на его исхудавшее лицо, воспаленные глаза — следы глубоких переживаний, она опускала голову, оправляла платье, и ею овладевало глухое недовольство,
Она узнала все от Осецкой и Юзи.
Но, увидев, как Янка ухаживает за отцом, с каким глубоким уважением разговаривает с ней доктор, как Анджей целует ей руки, она почувствовала успокоение и перестала верить в правдивость слов дочери. В ее простой крестьянской голове не могло это уложиться.
Анджей, казалось, забыл обо всем. Несмотря ни на что, он любил Янку по-прежнему. Несколько недель исполненной страдания разлуки преобразили его душу; уже не раз порывался он ехать к ней просить прощения, но не хватало смелости. Только этот ужасный случай, которому он был даже благодарен, вывел его из состояния беспомощности, и он со всей искренностью поспешил протянуть Янке руку примирения и забыть о прошлом. Анджей стал к ней особенно внимателен; оба вели себя так, словно ничего не произошло. Янка была ему благодарна, советовалась с ним обо всем, понимая, что теперь у нее нет никого, кроме него.
Дни тянулись однообразно и тоскливо. Раны Орловского заживали очень медленно, он по-прежнему лежал неподвижно с повязкой на глазах и молчал. Лишь иногда он шевелил губами, словно кому-то что-то говорил, не обращая при этом ни малейшего внимания на окружающих.
Доктор ежедневно осматривал его и уезжал, не обменявшись порой ни единым словом с Янкой или с Анджеем, который целыми днями просиживал у Орловских, ездил за лекарством в аптеку, даже помогал доктору при осмотре больного, заставлял Янку есть и отдыхать, с неистощимой добротой опекая свою невесту.
Была уже середина марта, таял снег, начиналась распутица. Шли непрерывно дожди, и тоскливая предвесенняя хмурь висела над землей. Лишь иногда в полдень солнце пробивалось сквозь туман и дарило свет и тепло; тогда зеленей становились леса, воды реки походили то на атлас, то на изумруд, воробьи чирикали на карнизах под окнами, и Янка, словно пробудясь от долгого сна, глядела вокруг и оживлялась. Но как только солнце скрывалось, она снова впадала в апатию, слонялась по комнатам, которые пропахли карболкой, йодом, пропитались печалью, наполнялись по ночам отзвуками стонов, жалоб и плачем, отзывавшимся в сердце невыразимой скорбью.
В один из мартовских дней, когда Янка, измученная бессонными ночами, смертельно усталая, отупевшая, прислушивалась к плеску непрерывных дождей и свисту ветра и готова была умереть от отчаяния и скуки, с Анджеем приехали Витовские.
Янка встретила их равнодушно, даже с некоторым неудовольствием: их приезд вынуждал ее говорить и двигаться, а ей хотелось сидеть одной и ни о чем не думать.
— Я много слышала
— Чаще — пластырем, который мешает гною своевременно прорваться, а ране — зажить.
Ядвига побледнела. Губы ее задрожали. Заметив это, Янка пожалела о своей резкости.
— Простите, я, сама того не желая, несправедливо обидела вас, — поторопилась сказать Янка, очнувшись от сонливости.
— Человек, ощущающий боль, не ищет мягких форм выражения. Я понимаю вас и искренне вам сочувствую.
Они крепко пожали друг другу руки.
— Я вас не вижу, позвольте мне прикоснуться к вашему лицу.
Янка придвинулась к ней. Ядвига нежно кончиками пальцев коснулась ее лба, глаз, носа и подбородка. Затем она опустила руки и на минуту задумалась.
— Я знаю, как вы выглядите. Знаю. Я чувствую вас! — Добрая улыбка разлилась по ее красивому лицу, и от этого комната озарилась весенним блеском.
Они сели рядом, и их беседе не было конца. Анджей и Витовский тихо разговаривали в столовой. Глаза Анджея светились умилением, когда он смотрел на Янку и Ядвигу, сидевших в гостиной.
Всем было хорошо. Создалась атмосфера взаимной симпатии; Янка говорила мало, но слушала с жадностью: нежный голос Ядвиги, ее слова, теплые, ласковые, успокаивали Янку. В ней понемногу просыпалась энергия, душа пробуждалась от апатии, и она с уважением, едва ли не с изумлением, смотрела на эту слепую девушку, каждое слово которой дышало любовью к людям, прощением и верой.
С Янкой никто так не говорил, и она даже не подозревала о существовании столь великодушного сердца.
— Удивительно, вы рассуждаете как святая! — воскликнула наконец Янка.
— О нет, только как глубоко верующий человек, как христианка. Вера поддерживает и укрепляет во мне силы.
— Вера? Неужели возможно, чтоб она полностью оторвала нашу душу от нас самих?
— Нет, она не отрывает, она лишь пробуждает в нас чувства всепрощения и любви к ближнему, проясняет взгляд. Кто верит в бога, для того нет тайн, сомнений, колебаний; кто верит, тот сильный и в жизни и в смерти; кто верит, тот живет и работает, как батрак у хорошего хозяина, зная, что придет час, когда он получит плату за свои труды, час отдыха.
— И это говорите вы? У вас все возможности быть счастливой, но вы несчастны: зрение ваше слабеет с каждым днем, и, быть может, завтра вы потеряете его совсем. И вы не сетуете?
— Нет, видно, так угодно богу, — ответила она просто и опустила голову.
— Панна Ядвига, помилуйте, я ничего не понимаю! Откуда мы можем знать, что богу угодно, чтоб мы были несчастны? Не заблуждение ли это?
Их прервал приход доктора. Он осмотрел форточки и двери в передней, разделся, кивнул им головой и пошел к больному. Они больше не разговаривали: впервые за время болезни раздался голос Орловского.