Брожение
Шрифт:
Дом показался ей могилой, пустота вошла в ее душу и зазвучала ритмом стихов.
Жестокая тоска, как вихрь, ворвалась в нее и охватила все ее существо — тоска по жизни, радости, любви.
— Яня!
Янка, которая направилась было к выходу, вздрогнула и остановилась.
— Я вот медку принесла тебе, дочка, только что из улья; может, покушаешь?
— Спасибо, мама. — Янка с горячностью поцеловала руку старухе, ей захотелось вдруг сблизиться с людьми.
Слезы радости навернулись на глазах у старухи.
— Кушай, милая, чистый, как янтарь; Банах его собирал, а я и подумала: сидит там дочка
— Вот что, мама, отнесу-ка я этот мед Анджею в поле! — воскликнула Янка и, увлеченная этой мыслью, накрыла тарелку салфеткой и вышла.
Анджей был в поле за парком. Не сходя с лошади, он наблюдал за работой паровой молотилки. Увидев идущую к нему по жнивью Янку, он галопом поскакал к ней.
— Как хорошо, что ты пришла, как хорошо! — воскликнул он радостно, осыпая поцелуями руки и лицо Янки.
— Знаешь, мне было как-то тоскливо, а тут мама принесла мед; может, попробуешь? — робко спросила Янка, подавая Анджею тарелку.
— Родная моя, любимая! Никогда еще я не был так счастлив. Нарочно для меня принесла? — никак не мог поверить Анджей.
— Ну конечно; есть будешь?
— Хочешь, съем даже с тарелкой, и с салфеткой вместе! — воскликнул он с восторгом.
Став рядом с лошадью, опершись о седло, он торопливо принялся за еду. Он не спускал ласкового взгляда с Янки. Глаза его смеялись от наплыва неожиданной радости.
— Эй, ты, болван, осторожнее! Кнутом огрею! — крикнул он на мужика, который вез к молотилке снопы и чуть было не опрокинул телегу.
— Если ты освободишься сегодня пораньше, поедем к Витовским?
— Поезжай к ним одна, а я заеду за тобой вечером, хорошо?
— Ты не можешь ехать сейчас?
— Видишь ли, молотят пшеницу, а это дело важное; впрочем, если хочешь, подожди немного, отправимся вместе.
Янка уже готова была согласиться, но в последнюю минуту раздумала:
— Хорошо, я поеду одна, ты потом приедешь?
— Непременно! Валек! Отгребай поскорее солому! — снова закричал Анджей.
— Ты скоро на обед?
— Буду через полчаса.
— Ну, тогда я поехала.
Янка улыбнулась ему краешком губ и ушла, досадуя на себя за эту прогулку. «Глупая сцена», — думала она. «Любить не сможем, словно голубки», — твердила Янка и рассмеялась так громко, что даже оглянулась, не слышит ли Анджей; но он уже снова был в седле — загорелый, могучий, рослый, как бронзовая статуя Гаттамелата [26] в Падуе.
26
Гаттамелат Эразм (1370–1443) — кондотьер, предводитель наемных войск. Скульптура Донателло (1386–1466).
За обедом Янка была оживленной: ее радовала и предстоящая поездка к Ядвиге и то, что она отнесла мед Анджею в поле; только старик хмурился, злился почему-то и ждал случая излить свой гнев.
— Ишь собака! — крикнул он Бартеку. — Да ты что, решил каждый день щеголять в ливрее? Вырядился, болван, и думает, что большой пан. Может, тебе и кресло еще подать?
— Да мне что! Приказали — вот я и в ливрее.
— Не приставайте к нему, отец.
— А в куртке
— Бартек, скажи Валеку, пусть готовит бричку; поедет с пани в Витово!
— Побойся бога, сынок, столько работы — не знаешь, за что браться, работников сейчас ни за какие деньги не достанешь, а ты шлешь парней на прогулку!
— Я знаю, работы много, но Яне надо ехать.
— Да, надо ехать, — с ударением произнесла Янка, желая позлить старика.
— Подумаешь, какая графиня выискалась! — злобно прошипел старик и вышел, не кончив обеда. Янка, желая еще больше досадить ему, заставила лошадей ждать у подъезда целых четыре часа и не без злорадства наблюдала, как старик то и дело выглядывает из флигеля и на чем свет стоит клянет бездельников и вельможных панов. Наконец, не выдержав, он крикнул кучеру:
— Ты почему не едешь?
— Хозяйка велела ждать.
— К дьяволу такие порядки, разрази меня гром! — И тут же спрятался, увидев вышедшую из дома Янку.
XXI
До Витова было далеко. Дорога шла по длинной липовой аллее, соединявшей оба имения, которые составляли когда-то одно целое.
Теплый воздух был неподвижен. Огромные развесистые липы замерли без шороха, слившись в сплошной зеленый вал. Сжатые поля между мелькавшими стволами чередовались с участками, где рос принадлежащий крестьянам картофель, вздымалась стеной кукуруза. На золотисто-ржавой стерне вздрагивала в солнечных лучах серебряная паутина.
В ветвях лип и над краснеющими вдоль придорожной канавы цветами чертополоха жужжали пчелы. Всюду разливался запах меда и цветущей гречихи. Ее бело-розовые поля простирались по другую сторону дороги, уходя к лугам, за которыми в синеватой дали золотом поблескивали воды.
Деревня будто вымерла. Дома утопали в садах, отгороженных от дороги дощатыми заборами с высокими воротами, под крытым дранкой козырьком которых висели иконы Ченстоховской божьей матери, убранные венками колосьев и пахучих трав. За сливовыми деревьями, покрытыми плодами, словно лиловой плесенью, белели стены хат и сверкали отраженным в окнах солнцем. Лишь кое-где тянулись к небу столбы сизого дыма.
Слепые, одряхлевшие собаки вылезали на завалинки и хрипло лаяли; изредка кто-нибудь высовывался из открытого окна, смотрел с минуту, заслонив ладонью глаза, и скрывался в черной глубине хаты; потом снова становилось тихо. Все, кто мог работать, были на полях и лугах.
— Вон барышня из Витова! — нарушил молчание Валек, показав кнутовищем по направлению села.
Витовская шла по середине дороги, окруженная стайкой ребятишек, которые держались за ее руки, цеплялись за платье, прижавшись к ней со всех сторон, как молодой рой пчел к своей матке, и пели тоненькими голосами. Она шла между ними с умиротворенной улыбкой и то подпевала им, то что-то говорила; на алых губах и в синих глазах ее сияло счастье и неистощимая доброта; дети поднимали головы и смотрели на нее с любовью и восторгом. Ее стройная фигура в белом муслиновом платье, стянутом в поясе голубым шарфом, залитая потоками косых солнечных лучей, проникающих сквозь ветви деревьев, казалась чудным видением, призраком, возникшим среди этих необозримых полей, лазури неба и зелени лесов.