Бруски. Книга IV
Шрифт:
– Да не может быть!.. – пробормотал Кирилл, переворачивая женщину вверх лицом. – Богданыч! Да это же… это же Зинка!.. Ну, та, Зинка…
– Странно! Как она сюда попала? Живая? – не поднимаясь и даже не глядя в сторону женщины, очевидно думая о чем-то другом, проговорил Богданов.
– Да нет. Видимо… – Кирилл хотел сказать, что Зинка мертвая, но Зинка глубоко вздохнула, открыла огромные серые глаза и снова закатила их.
– Она, видимо, тоже работала на торфе… бежала от пожара и, переправляясь через болото, обессилела… устала… видишь,
Перетащив Зинку под куст, он накрыл ее курткой.
Тут, на поляне, их и настигли комсомольцы во главе с Павлом Якуниным. С ним же вместе пришел и Егор Куваев. Увидав Зинку, он снова закачался, как и там, в парке, перед своим портретом, и, поняв, что Зинка мертвая, решил: «С ней и все в воду кануло».
Комсомольцы же ликовали, лезли к Кириллу, к Богданову, наперебой рассказывали о том, как они тушили пожар и как отыскивали их – Кирилла и Богданова. Один только Павел стоял чуть поодаль и все время поводил головой, тоскливо посматривая во все стороны. Кирилл подозвал его к себе и, усадив рядом, крепко обнял:
– Правда? – тихо спросил Павел.
Кирилл посмотрел Павлу в глаза – и тот все понял. Освободившись от объятий Кирилла, он поднялся, пробормотал:
– Я устал. Я пошел, – и скрылся в кустах.
Все долго смотрели ему вслед. Но вскоре тишину нарушили звонкие голоса: на поляну высыпали пионеры.
Впереди всех неслась Аннушка и, не видя Кирилла, кричала комсомольцам:
– А мы за вами! Мы за вами по пятам!
– Анка, – позвал Кирилл. – И ты тут?
На следующий день к обеду Аннушка и ввела его в квартиру.
На диване полулежала Стеша. Неподалеку от нее сидели Маша Сивашева и Феня. Когда в дверях кто-то стукнул, Стеша приподнялась и, услыхав знакомый поскрип сапог, сказала:
– Он!
Кирилл вошел и увидел только ее глаза – большие, зеленоватые, с синяками, и пошел им навстречу, ничего не говоря, и опустился на колени, положив свою растрепанную, пахнущую гарью голову ей на руки.
«Я принес тебе себя, – хотел сказать он, – но я оставил в огне Наташу Пронину, девушек-торфушек. Чем залить эту рану мою, я не знаю. Я вижу, ты рада, но сколько слез льется сейчас там, вне нашего уголка!»
– Грязищи-то натащил! – перебила его мысли Аннушка, будто расторопная деревенская хозяюшка: – Сапожищами-то, эй, грязи-то, мол, сколько! – и, тронув за ухо Кирилла, спросила: – Кирилка, я тебе потомство или нет?
– Что это ты такое, хозяюшка? – Кирилл поднял голову и только тут увидел Машу Сивашеву и Феню.
– Потомство я тебе или не потомство?
– А-а-а, – догадался Кирилл. – Конечно, потомство. А кто ж? Ты мое потомство, а я твой секретаришка. Приказывай нам, что ты хочешь.
Аннушка захлопала в ладоши и, быстро превратившись из расторопной деревенской хозяюшки в девчушку, со всего разбегу несколько раз перекувырнулась на ковре. Затем поднялась и серьезно произнесла:
– Кино.
8
Клубок все больше и больше запутывался…
Два сторожа, оставшиеся в живых из четырех сторожей участка, рассказывали, что с вечера в «Шереметьевском тупике» было все спокойно. Поздно ночью вспыхнул пожар. Им показалось даже, что кто-то в это время бегал по лесу с факелом в руке и совал факел в сухую траву. Но, возможно, им это только показалось. Вернее всего, пожар возник от самовозгорания торфа-крошки.
Дело запутывалось. Все вело к тому, что пожар на торфоразработках возник сам собой. К такому заключению пришла комиссия во главе с Леммом. Но Кирилл, – он даже сам не знал почему, может быть даже потому, что такое заключение «сломит голову Богданову», – не верил в решение комиссии и изо дня в день искал других причин пожара, цепляясь за каждую мелочь, за всякую возможность, держа под стражей людей, арестованных им во время поездки по району, оттягивая оглашение решения комиссии, несмотря на то что возбуждение среди партийцев и рабочих строительства росло с каждым часом и в конце концов могло обрушиться на него и Богданова.
«Возможно, я охраняю себя», – иногда думал он и все-таки снова принимался за поиски.
Но на сегодня, на сейчас вот, назначено заседание партийного актива с докладом Лемма. Нет фактов. Значит, придется подписаться под решением комиссии и уйти… уйти из горкома… а может быть, и из партии.
И Кирилл, отодвинув от себя папку «Дело контрреволюционной группы Жаркова», снова задумался над тем же вопросом – и вдруг ударил ладонью по столу.
«Ого! Вот что! А ну-ка Зинку! Ну, ту самую… Почему она очутилась там – на острове?» – и, позвав своего помощника, сказал:
– Разыщи мне, пожалуйста, Зинку.
…Зинка стояла у порога, по старой привычке держа руки на груди, и такая же робкая и послушная, какой была, когда Кирилл жил с ней, строил новенький домик, ухаживал за рысаком – серым в яблоках, корчевал пни на Гнилом болоте, разделывая его под огород. Кирилл посмотрел на нее сурово, так же, как когда-то он смотрел, будучи ее мужем.
– Ну, рассказывай и не виляй у меня, – заговорил он.
– Что рассказывать? – Неожиданно для Кирилла Зинка выпрямилась и гордо пошла на него. – Что рассказывать… мальчик?
«Ого! Она стала другой», – мелькнуло у него, и он, не меняя тона, сказал:
– Ты знаешь, кто тебя подобрал на поляне?
– Сказывали, ты. Ну и что ж?
– А кто тебя там бросил?
– Сказать тебе? А потом ты меня вместе с ним к стенке, а себе орден возьмешь?
– Ты знаешь, – будто не слыша ее, продолжал Кирилл, – там сгорели торфушки. Такие же, как и ты.
Глаза Зинки прищурились и уставились в угол.
– Присядь вот здесь. Ты ведь еще не оправилась, – Кирилл подвинул ей стул и искренне, так же, как делал со многими, погладил ее по голове.