Бруски. Книга IV
Шрифт:
На полотне, так же как и здесь, у окна, солнце серебрило ее волосы, но на полотне она была нагая, с выдающимся животом, и в полуоборот смотрела на женщин. Те лежали на поляне и о чем-то спорили. Она смотрела на них пристально, как бы не понимая, о чем они спорят, и в то же время в глазах ее светилось торжество матери. И казалось, она вот-вот скажет: «Из-за чего вы спорите? Каждая из вас может быть такой, как я».
Арнольдов работал быстро – быстро кидал на Стешу взгляд, быстро брал и отбрасывал кисточки, совсем забыв, что перед ним сидит Стеша, а не мертвая модель.
«Как
Здесь, в мастерской, она его вовсе не стеснялась. Если бы он попросил ее раздеться и сесть нагой у окна, она сделала бы и это.
«Так надо», – вот что руководило ею, хотя она этого еще не сознавала и объясняла свое поведение другим: тем, что ей хотелось, чтобы картина под его рукой ожила закричала о себе. И она, глядя на него, на быстрые движения его рук, на то, как иногда шевелятся его тонкие губы, морщится белый высокий лоб, порою шептала:
– Иосиф, – желая, чтобы он непременно в этот миг посмотрел на нее. И он смотрел и иногда даже спрашивал удивленно:
– Что? Что ты?
– Ничего, – отвечала она и про себя: «Какой чуткий».
Арнольдов отошел от картины. Долго стоял в дальнем конце веранды, затем решительно направился к полотну, поставил свою подпись в углу и сказал:
– Ну, вот и точка… Как жаль! Мне всегда становится грустно и тоскливо, когда я кончаю работу: уходят люди, образы, остается вот это полотно.
В этот миг Стешу будто кто-то толкнул. Она сорвала с кресла большую, легкую шаль и вся закуталась в нее. Ей почему-то вдруг стало стыдно, стыдно полунагой сидеть перед Арнольдовым.
– Что с тобой? – спросил он и приблизился к ней. – Почему ты начала кутаться?
– Мне что-то стало нехорошо.
– Стыдишься меня?
– Не знаю. Но мне вдруг показалось, ты смотришь на меня… Да я просто не знаю… Но мне чего-то страшно…
На веранду влетел Кирилл малый.
– Дядя Иосиф! Загадку! Сказать?
– Валяй.
– Висит на стене. Болтается. Мохнатое. Не пищит, а стреляет. Что такое?
Арнольдов думает, говорит про себя:
– Мохнатое. Не пищит, а стреляет… Что это такое? – и разводит руками. – Нет, не знаю. Ружье?
– Ружье? Тоже, ружье! Полотенце.
– А почему же не пищит, а стреляет?
Кирилл малый удивленно развел руками, так же, как перед этим Арнольдов:
– Сам поражаюсь.
Арнольдов хохочет:
– Ай да полотенце. Значит, сам поражаешься? – Он подхватил на руки Кирилла малого и поднял его над своей головой. – Поражаешься, значит? Славный ты парень, Только плохо ешь.
– Я теперь все ем. Суп ем, мясо ем. Я буду сильный. У тебя руки сильные?
– Сильные.
– Ты кошку через крышу закинешь?
– Закину.
– А милиционера?
– И милиционера.
– А маму?
– Ой, маму я не буду.
– Не будешь? И не надо. Она ушибется. Пусти-ка, – и, сойдя с рук Арнольдова, он направился к матери, взобрался на колени, вплотную припал к ее уху и, глядя одним глазом в сторону Арнольдова, громко зашептал: – Мама! Папа сказал, чтобы я узнал, что вы говорите тут с дядей Иосифом. Ты только никому…
Стеша смущенно что-то
– Ну, раз нехорошо… я не буду… А вот у Васьки Крюкова два папы. Свой и чужой. Ты только никому не говори. А свой все-таки лучше.
Арнольдов был уже внизу, переодевался.
– Ты только никому не говори, не говори, – упрашивал мать Кирилл малый. – Потому что это секрет. А почему ты в таком платье? А почему у тебя глаза грустные? А почему ты не хочешь идти вниз? А почему вы с папой не гуляете? – Он забросал ее вопросами, а она сидела и молчала.
Затем резко встала, взяла сына на руки и пошла с ним вниз, шепча что-то совсем непонятное Кириллу малому:
– Ну, что будет… то и будет… Арнольдов! – позвала она. – Давайте в теннис…
10
Кирилл Ждаркин сидел у себя в комнате.
Он решил сегодня, накануне больших торжеств по случаю двадцатилетия Октябрьской революции, провести весь день на даче, чтобы передохнуть. За последнее время было много работы и по производству – заводам надо было во что бы то ни стало перевыполнить программу, – и по подготовке к празднику. Кирилл из практики уже знал, что планы празднеств часто срываются. Но все-таки надо было многое продумать, определить, взвесить. Прежде всего было решено – это диктовалось самой жизнью – не обосабливаться от окружающих заводы районов, ибо из этого все равно ничего не выйдет: в празднестве примет участие буквально все население, а население окружающих колхозов давно уже перепуталось, породнилось с населением заводов, да и, кроме того, многие колхозники принимали участие в постройке заводов. Поэтому было решено устроить один «Большой праздник», как предложил Кирилл. Рабочие семьи отправились в гости к колхозникам, а многих колхозников с семьями пригласили на заводы. Праздновать решили на открытом воздухе – в лесах, на озерах, на реках, так как дни стояли солнечные, теплые, и обязательно жечь костры. На это пришлось выделить около ста человек распорядителей. Тут выяснилось, что кооперативные органы «завезли» недостаточное количество вина.
– Что ж, вы думаете, водичкой пробавляться будут? Экие, право! – Кириллу и здесь пришлось нажать.
Дел было много, и сегодня Кирилл решил передохнуть, чтобы завтра в десять утра уже быть на торжестве.
На торжество обещал приехать Сергей Петрович Сивашев. Он приедет на металлургический завод, и отсюда все орденоносцы вместе с Сергеем Петровичем и Кириллом на машинах отправятся по колхозам. А вечером все соберутся на перевале.
Кирилл сидел за столом над книгой, а на подоконнике горланил, «наяривая» какой-то вальс, патефон.
«Да. Вон они играют в теннис. – Кирилл посмотрел на теннисную площадку, где гонялись за мячом Стеша и Арнольдов. – А ты что ж? Отщепенец, что ль? Надо же кончать в конце концов».
В комнату вошел Кирилл малый. Он взял трубку телефона и заговорил:
– Васю мне. Ну, Крюкова. Вася? Я сегодня не приду: у меня некогдный день. Некогдный… – и, положив трубку, сказал, обращаясь к отцу: – Вот еще тюря. Как я к нему пойду, когда дядя Павел у нас будет. Он, папа, какой? У него ручищи-то, поди-ка, ух, какие! Сильные?