Бруски. Том 1
Шрифт:
Огнев молчал.
– Что, Степа? – не выдавая смеха, снова заговорил Чухляв, приближаясь к круче. – Что задумался? Аль Волгу хошь в артельное дело затянуть?
– Чего смеешься?
– Не смеюсь я вовсе. А то давно тебе говорю: бросай, говорю. Бросай, осопливишься скрозь. Посмотрел я на ваше поле. Что у вас в зиму будет?
– Ладно. Посмотрим! Кто осопливится, а у кого уж и ноне текут!
– Бросай, голова садовая, – кинул ему вслед Чухляв. – А то чесотка пойдет по вас от этой коммуны – страх. Придется
– Ну, товарищи, вставай! – крикнул Огнев, подходя к березняку. – Вставай на ноги. Вставай маненько. За работу время. Вечер скоро.
Вяло, нехотя разминаясь, поднялись артельщики, звякнули лопатами, лемехами маленьких плужков и двинулись на «Бруски».
Дует ветер, дышит земля жаром.
На «Брусках» ближе к Волге, в отшибе от общества, возятся артельщики, на себе и на коровах пашут.
Впереди всех Огнев, Панов Давыдка, Стешка – тянут самодельный плужок, за плужком стелется тонкая узкая полоска лохматого дерна. За ними – Николай Пырякин за Буренкой в сохе шествует, поднимая лаптями пыль.
Тихо идет Буренка. Голову в сторону клонит, траву хватает, жует и мычит жалобно, ровно потеряла теленка.
– Хватай ты! – И, злясь, Николай Пырякин дергает за вожжи. – Не наелись все. – И думает: «В какую дыру полезли? Себя мучаем. Скотину мучаем. А чего добьемся? Раз обдерем, там еще пахать да перепахивать – маята одна».
И еще – хлеба нет у Николая. Уходил – Катя сказала:
– Мука вся!
За это Катю облаял. А она виновата, что ль, что муки нет? Жалко стало свою бабу.
Была Катя в девках полная да ядреная, а на третий год жизни с Николаем повяла, посерела, ходит – плечи чекушками торчат.
Из года в год ждал Николай, когда у Кати ядреность появится да улыбка бабья. Верил в это Николай, говорил:
– Когда выдрой перестанешь быть? Поправляйся.
– Да я что, – Катя опускала голову, – да…
– Что да? – Николай сердился. – Другие вон…
– Другие-то вместо хлеба лебеду не едят.
Это злило Николая, – ругался, а Катя тихо плакала.
И так вот часто – дома оборвет ее, а останется один – жалко.
«Пойду, обласкаю, – думает, – скажу, не серчай, не я виной всему».
И жалко Катю, ой, как жалко.
– Коля! – закричал Огнев. – Куда поперла?
Николай очнулся.
Буренка прямехонько направилась к березовому кустику, а за ней наискось по паровому клину тянулась борозда от сохи.
– А! Сволочь! – Николай рванул Буренку. – Куда те черти понесли?
И вновь, жалобно мыча, переступая сухими ногами по борозде, брела Буренка.
Два круга прошла тройка. Заныли обожженные лямками плечи.
– Ничего-о-о, – сцепив зубы от боли, подбодрял Огнев, – всякая сласть трудов стоит. И мы сласти захотели – терпеть
Остальные молчали. Молча тянули плужки, поворачивали голову на солнышко. Оно, красное от пыли, катилось за липовую рощицу… За липовой рощей – Долинный дол. В Долинном долу – меж кудрявым орешником – ягодник кружевами стелется.
– Кирька Ждаркин, – неожиданно проговорил Давыдка.
Дорогой, тяжело выворачивая ноги, будто он нес на плечах пятерики, шел Кирилл Ждаркин. Одна штанина у него засучена, другая болталась на босой ноге. По засученной штанине и по брызгам грязи на лице можно было определить, что он еще совсем недавно возился где-то на болоте.
Поравнявшись с артельщиками, он быстро спустил штанину и, глядя поверх Стешки, поклонился.
– Вот кого бы нам затянуть, – захлебываясь от восхищения, прошептал Давыдка: – лошадь, а не человек. Нет, ты не кричи! – остановил он Степана. – Ты догони его да сторонкой так и замани к нам.
– Пахать ведь надо?
– Пахать? Допашем и одни. Стешка, допашем?
Стешка оторвала взгляд от Кирилла Ждаркина, утвердительно мотнула головой.
– Ну, вот, мы с ней кони большие… А ты ступай… крути Кирьку.
8
Степан Огнев настиг Кирилла Ждаркина за гумнами. Сначала он заговорил о фронте. На фронте под Перекопом они вместе вели наступление на белых, часто встречались. Верно, Кирилл тогда еще был совсем юнцом. Но армия закалила его, и сейчас, несмотря на свои двадцать восемь лет, он выглядит совсем возмужалым.
– Ну, а теперь что ты думаешь делать? – задал вопрос Огнев.
– Что? – Кирилл широко улыбнулся. – Разгромили у меня все хозяйство. Обстраиваться надо. Да еще рядом с Коровьим островом дали мне уголок Гнилого болота – десятину. Хочу раскорчевать под огород.
И тут же рассказал про то, как он, при наступлении на Варшаву, был интернирован в Германии и там видел одного фермера, который с трех десятин земли берет добра раз в пять больше, чем любой широковец. Рассказывал он об этом с таким же восхищением, как и про героические бои под Перекопом, но, увидав кривую улыбку на лице Огнева, оборвал, сказал просто:
– На этой бросовой земле хочу принести пользу государству тем, что покажу мужикам, что может давать земля.
– Ясно, – сказал Огнев. – Ясно, что хочешь.
По тону голоса Кирилл определил, что Огнев не одобряет его затеи и не верит его намерению.
– Ты думаешь, дядя Степа, я цапать хочу? Я хочу, понимаешь ли, через индивидуальное, культурное хозяйство в коммунизм, – и он начал уверять Огнева в своем искреннем стремлении отучить мужиков от расточительства, от безобразного отношения к земле. – Мужик ведь наш, – говорил он, – землю, как корову, привык доить. Доит из года в год, а не кормит.