Бруски. Том 2

Панферов Федор Иванович

Волга! Волга! Весной многоводной Ты не так заливаешь поля, Как великою скорбью народной Переполнена наша земля…

Но нет, рыбак оборвал песню… какая там скорбь, какой там скорбью? Это же было давно… И он поет другую.

Об Арнольдове она думала все время. Ей казалось, она его любит. Любит хорошо, по-настоящему, но в то же время она никак не решалась сделать последний шаг к нему. Что-то ее удерживало, что-то пугало. Еще в Москве она собиралась писать ему, но всякий раз откладывала: не находила ни начала письма, ни обращения. А ей хотелось о своем чувстве сказать

искренне, громко, в полный голос. Но и этого не могла сделать и все время задавала себе вопрос: что ж ее привлекает в Арнольдове? Его внешность? Да, он статный, а лицо у него всегда при ней улыбчивое, мягкое, голубые глаза светятся. Но разве только это? Мало ли у кого светятся глаза. Что-то другое привлекает ее в Арнольдове. Что? Она понимала, что стоит между двумя — между Кириллом и Арнольдовым. Кирилл стал с ней груб, на вопросы отвечал срывка, и это пугало ее, принижало, связывало всю. Она при Кирилле терялась, путалась в мыслях, в словах, говорила прибитым голосом, и поэтому все, что она говорила, казалось глупым. И это в свою очередь раздражало Кирилла… При Арнольдове она чувствовала себя самостоятельной, не стесненной, мысли и суждения свои высказывала уверенно и твердо: другими словами, она чувствовала себя при Арнольдове так же, как когда-то при Кирилле, будучи шофером Богданова. И все-таки Стеша никак не могла себе представить, что они — вместе с Арнольдовым, вот так же вместе, как они были вместе с Кириллом в ту ночь в лесу у потухшего костра. Она никак не могла себе представить, что вот так же, как когда-то Кирилла, позовет Арнольдова к себе — просто, откровенно, со всей страстью…

— Ну, что ж… не приехал так не приехал. Пусть! — повторяет она.

В старом парке осыпались листья. В старом парке отпотели глухие тропы. В старом парке, неподалеку от домика с башенкой, колхозники расчищают площадку для памятника Степану Огневу.

Вчера Захар Катаев сообщил, что Сергей Петрович Сивашев разослал по всем тракторным станциям, по всем райкомам письмо, в котором рекомендовал переименовать бригады, школы, улицы, дав им имена тех, кто погиб на гражданском фронте или на фронте коллективизации, а то и имена лучших людей колхоза. Захар переименовал бригады: «Бригада имени Николая Пырякина», «Бригада имени Василия Брускова (Шлёнки)», «Бригада имени Никиты Гурьянова». Переименовал и улицы. Бывшая Бурдяшка стала теперь носить название: «Проспект имени Кирилла Ксенофонтовича Ждаркина». Все это вызвало бурю ликования среди колхозников, особенно среди родственников тех, чьими именами называли улицы, проспекты, бригады. Но вот кто-то подал мысль поставить памятник Степану Огневу.

— Денег прислали. Проект прислали. Мастера приехали. Из Наркомзема, — сказал Захар. — А кто выдумал? Я вот сегодня буду звонить Кириллу Сенафонтычу и узнаю.

«Ну, хорошо. Пусть узнает, — думает Стеша и идет дальше. — А я знаю, тому будет не по душе: памятник ставят моему отцу, а не ему», — с раздражением решила она, но когда вошла в избушку и просмотрела газеты, ахнула.

В газете сообщалось, что по предложению Кирилла Ждаркина на заводах начался сбор на постройку памятников. Ставились памятники: на «Брусках» — Степану Огневу, в Полдомасове — Бритову и Алешину. Памятники ставились не только в районе Алая, но и в других районах, которые тоже участвовали в стройке заводов. Это предложение встречено было с большим подъемом, и средства на постройку потекли не только от рабочих, но и от колхозников.

«Вот какой он! Он всегда перескакивает через меня. Только я отбегу вперед, а он скакнет и — впереди меня. Всегда. И я не хочу, не хочу этого. Не хочу и не пойду к нему!»

В эту секунду она повернулась на крик.

Из-под обрыва от Волги несся Кирилл малый.

— Алай! — кричал он. — Алай! Догнать!

За Кириллом малым ковылял щенок.

Как-то на «Бруски» заехали цыгане. У цыган ощенилась овчарка и сдохла. Цыгане понесли по избам щенят, предлагая их менять на молоко.

Никто молока за слепых щенят не дал, и цыгане выкинули их в овраг. Там Кирилл малый и подобрал щенка и потом назвал его по имени реки «Алаем». Вскоре он отправился к Захару Катаеву, и между ними произошел такой разговор:

— Захар Вавилыч, — сказал Кирилл малый. — Здравствуй. Как у тебя дела?

— У меня дела славно идут. Кирилл Кириллыч, — ответил Захар. — Чем служить могу?

— Да-а. А скажи мне, Захар Вавилыч, есть нонче сознательные коммунисты?

— А то как же? Без сознательных коммунистов все дела бы вверх тормашками полетели.

— Ты коммунист, и сознательный?

— Ну, ясно, сознательный, — в бороде Захара зашевелилась улыбка.

— Так. Вот что у меня к тебе. — Кирилл малый вскочил на руки к Захару и зашептал: — Молока! Понимаешь? Пришел на ферму и говорю: «Давайте мне молока на армию».

— То есть как же это — на армию?

— А так. В Красной Армии овчарки нужны? Нужны. А у меня Алай. Ну, знаешь, такой еще маленький, а молока хочет… Ему молока надо теплого. Вот подоили корову, и ему — молока…

— А-а-а. Дело говоришь. — Захар позвонил на ферму, чтобы Кириллу малому отпускали парного молока. — Сколько? Это его военная тайна, — говорил он заведующему фермой.

— Чего ты так несешься? — Стеша остановила сына.

— Тебя ищем с Алаем.

— А зачем же так бежишь?

— Я же верхом. Вот не понимает, а большая. Я верхом, а Алай за мной своим ходом. Ну, вот и нашли. На! Тебе от наркома военмора депеша.

Стеша с большим волнением приняла из рук Кирилла малого телеграмму, развернула, прочла и побледнела.

— Что там? — спросил сын, насторожившись. — Читай.

Стеша прочла:

— «Прошу тебя и Кирилку приехать хотя бы на два-три дня. Через несколько дней я должен выехать в Москву. Очевидно получу назначение на Балхашстрой. Кирилл».

8

Или где-то вычитал Кирилл, или кто-то рассказал ему, как однажды Лев Николаевич Толстой занялся сельским хозяйством: он стал разводить племенных коров, собирать удобрение для полей — даже у местного попа вычистил уборную — и все-таки все у него валилось… и, наконец, он махнул на все рукой, сказал:

— Пускай все идет само собой… по воле божьей.

Поутру к нему пришел управляющий. Лев Николаевич в это время висел вниз головой на трапеции.

— Распоряжения какие будут, Лев Николаевич? — спросил управляющий.

— А пусть, Миколушка, все идет… бог — он знает, как и что, — ответил Лев Николаевич.

— Вот простота какая, — пошутил Кирилл, обращаясь к Богданову.

— Да-а, так вести хозяйство — шутя. На бога все свалить, а самому на трапецию и — вниз головой…

Когда Кирилл пришел на строительство, то, по выражению Богданова, «вдунул в дело душу живую». Началось с самого простого. Федунов, секретарь ячейки коксового цеха, когда рылся котлован и шли земляные работы, был незаменим, даже больше — вел работу блестяще. Но потом начали класть коксовые печи. Федунов сдал, приумолк и даже как-то вдруг поглупел. И вот однажды Кирилл заглянул на собрание коммунистов вместе с техническим персоналом. Собрание вел Федунов. Старший инженер предложил немедленно же установить сигнальные знаки на коксовых печах. Федунов подумал и с глупой убежденностью произнес:

— Знаки? Такого решения в горкоме не было.

На следующий день Кирилл перевел его на торфяной участок, и Федунов ожил, стал по-прежнему блестяще работать.

— Я землю… землю знаю, — говорил он. — Тут я сам себе хозяин, а там — кокс какой-то.

Кирилл умело расставлял людей, находил для каждого человека «свою точку».

А когда он отыскал, вернее создал, Павла Якунина, разбудив в нем творческую жилку, — Богданов совсем был покорен Кириллом, ибо якунинский метод быстро перекинулся во все отрасли строительства, а потом и во все отрасли производства. Мало этого, якунинский метод стал достоянием всего Союза.