Брызги шампанского
Шрифт:
Жилье Шестопалову предложила бабуля тут же, прямо на перроне. Он выдвинул единственное условие – близость моря. Да, и отдельный вход. Все это было обещано, и они, не задерживаясь, отправились к остановке такси.
– Может, на автобусе? – несмело предложила бабуля.
– Только такси! – решительно заявил Шестопалов. Впрочем, какой Шестопалов – конечно, у него в кармане лежали документы на имя совсем другого человека, с другим именем и годом рождения, с другим местом рождения. Правда, национальность осталась прежней да фотка в паспорте была вклеена его собственная, шестопаловская.
Весь оставшийся день он провел
Шестопалов следовал давней своей привычке – необходимо вымыть из себя, из всех своих пор зэковскую пыль, зэковский пот, зэковскую вонь, все, что хотя бы отдаленно могло напоминать ему о местах, покинутых двое суток назад. Он купил дорогую зубную пасту, хороший лосьон, бритвенные принадлежности, помазок, даже помазок облюбовал непростой – с большой янтарной ручкой. И наслаждался всеми этими мелочами искренне и безоглядно, как ребенок, истосковавшийся по долгожданным игрушкам.
И второй день провел на море. Лицо его порозовело, исчезла сероватость, затравленность и какая-то тяжкая угнетенность. Он легко вступал во все разговоры, которые только подворачивались – с продавцами пива и мороженого, с девушкой в троллейбусе, с мужиками в пивной, с жирноватыми тетеньками на пляже. Со всеми ему было интересно, со всеми разговаривал искренне и увлеченно. И понимал, четким своим, настороженным зэковским умом понимал, что поступает правильно, что так и нужно, что не должен он вызвать малейшего подозрения случайным словом, неуместным смехом, странным вопросом или диковатым замечанием.
Шестопалов проникался жизнью вольной, бестолковой и расслабленной.
А вечерами бродил по городу, присаживался к столикам, выпивал кружку пива и шел дальше. Но все-таки не мог, не мог избавиться от въевшейся под кожу опасливости при виде милиционеров, которые не обращали на него никакого внимания. Светлые полотняные штаны, кожаные плетеные туфли, белая майка с легкомысленными словами на непонятном языке делали Шестопалова совершенно неотличимым в праздничной, хмельной, беззаботной толпе южного города. Он прогуливался, улыбался, садился в троллейбус и выходил из троллейбуса и нашел, нашел, наконец, улицу не то Матроса Кошки, не то Матроса Железняка. И частный домик, из окон которого было видно море, тоже нашел. На четвертый день увидел невысокого, щупловатого парнишку в старательно наглаженных брючках. Пожалел его нескладную судьбу, недолгую жизнь. Заодно и попрощался.
Попрощался, еще никак с ним не поступив.
И Курьянова нашел.
Здесь было проще – Шестопалов прошел на территорию порта, легко прошел, лишь взмахом руки поприветствовав разомлевшего от жары вахтера. В здании управления не торопясь осмотрел таблички на дверях всех трех этажей. И нашел ту, которую искал. Заглянул в дверь – секретарша пудрила нос перед маленьким зеркальцем.
– Шеф у себя? – спросил он.
– Будет через полчаса.
– Важное совещание?
– Обедает, – ответила секретарша, так и не повернувшись к двери, так и не увидев, кто спрашивает о Курьянове, лишь что-то искаженное и расплывчатое мелькнуло в ее круглом зеркальце.
– Чрезвычайно вам благодарен, – ответил Шестопалов и тут же закрыл дверь, чтобы не пришло в голову секретарше взглянуть на него в упор, пристально и бдительно.
Нет,
А напрасно.
Шестопалов расположился на жестком стуле в конце коридора, развернул южную легкомысленную газету. Он не старался вчитываться в мелкий текст, да и большие темные очки не позволяли читать в полутемном коридоре. Проходившие мимо люди не обращали на него никакого внимания, поскольку не отличался он от прочих ну совершенно ничем.
Курьянов появился через двадцать минут. Шумно поднялся по лестнице, уверенной, твердой поступью прошел по коридору, дверь в свой кабинет распахнул широко, по-хозяйски, а перешагнув порог, тут же с грохотом захлопнул ее за собой.
Посетители так себя не ведут, это было ясно.
В тихом, сонном коридоре гудели и бились в стекло мухи, где-то на других этажах иногда хлопали двери, раздавались голоса, разморенные жарой, югом, близким морем.
– Суду все ясно, – пробормотал Шестопалов и, не задерживаясь больше, покинул управление порта, удалился в слепящее пространство улицы, похлопывая себя свернутой газетой по ноге. Газетой, наполненной пляжными снимками и суетной рекламой.
Прошло еще четыре дня, и Шестопалов уже знал, где живет Курьянов, где обедает, на какой машине ездит. Позвонив несколько раз по телефону и поговорив с секретаршей под каким-то чрезвычайно убедительным предлогом, Шестопалов убедился, что в отпуск тот не собирается, поездок у него никаких не предвидится и жизнь его идет и будет еще идти некоторое время без потрясений и изломов.
– Суду все ясно, – повторил он, заканчивая на этом подготовительный период.
Шестопалов лежал на пляже, подставляя солнцу изголодавшееся по теплу и свету сероватое, отощавшее в северных лагерях тело. Но постепенно розовел, покрывался загаром и приобретал прежний вид, когда был молод, красив и счастлив. В отличие от других отдыхающих, он старался чаще заплывать в море. Недалеко, метров на пятьдесят, и тут же снова на берег, под солнце. А едва обсохнув, снова шел к воде. Он знал – частая смена температуры оздоравливает тело, закаливает против зимних простуд и недомоганий.
Но это было не главным в его заботах. Он все прикидывал – как бы половчее и безопаснее подобраться к Курьянову. И вот тут возникли препятствия, казалось бы, непреодолимые – Курьянов везде появлялся с толпой друзей и собутыльников. Иногда их было всего двое, иногда пятеро, случалось, и побольше. Шестопалов на расстоянии преследовал его, приглядывался, примеривался, не расставаясь с небольшой своей кожаной сумкой на длинном ремне – там он хранил инструмент.
Как-то решился было просто войти в курьяновский кабинет и сделать свое черное дело.
Не получилось, сорвалось.
Когда он опять ткнулся в приемную, там уже сидело несколько человек.
– Анатолий Анатольевич занят! – крикнула секретарша, когда он рванулся было к двери. – У него люди!
– Извините, – пробормотал Шестопалов и незаметно слинял, растворился в воздухе. Сначала подошел к двери, потом выглянул в коридор, как бы ненадолго вышел, и в конце концов исчез. Это ни у кого не вызвало подозрений – так вели себя многие. Приходили по каким-то вопросам, а убедившись, что ждать придется долго, уходили, надеясь заглянуть в другой раз. К этому привыкла и секретарша, и сам Курьянов, и люди, которые вынуждены были дожидаться приема, не считаясь со временем.