Бубновые тузы
Шрифт:
– Может быть, вы всё-таки скажете, что вы ищете, господин штабс-ротмистр? – коллежский советник Шпейер изо всех сил старался сохранить спокойствие и солидность. Что, впрочем, ему удавалось плохо – трудно выглядеть солидным в шлафроке, когда в твоём доме стоит тарарам, и два жандарма шарят по всем закоулкам квартиры. Больше всего Шпейер-старший сейчас напоминал наседку, которую сорвали с гнезда и выкупали в лохани с водой. Ёжился и кутался в шлафрок, насупленно следил за фельдфебелями, то и дело бросая взгляд на Воропаева. Платон же Сергеевич
Младший Шпейер, в отличие от штабс-ротмистра, условностями себя не стеснял – удобно устроился в кресле, как-то весело даже поглядывая на жандармов, и ногу на ногу всё-таки закинул, да ещё и покачивал носком начищенного форменного штиблета, и тужурка так и оставалась накинутой на плечи нараспашку. Блестели стекла очков в пляшущем тусклом пламени свечей, блестели на промороженных и темных оконных стеклах огоньки – портьеры в комнатах мичмана были раздернуты, словно он с утра пораньше любовался ночной набережной Фонтанки.
Хотя, возможно, так и было.
Воропаеву смерть как хотелось намекнуть хозяевам на своё боевое кавказское прошлое, но чувствовалось, что им на это наплевать. Да и не поверят ещё.
А хозяйка в теплом салопе прижалась к дверному косяку и следила за жандармами с плохо скрытым ужасом во взгляде, зажимая себе рот дрожащей ладонью – тоненькая, чернявая, она казалась совсем не парой коллежскому советнику. Чего только не бывает в жизни, – мельком подумал штабс-ротмистр, продолжая разглядывать довольного жизнью мичманка – называть про себя этого юнца мичманом язык не поворачивался.
Невольно Воропаев вспоминал летнего попутчика, кадета… Шепелёва, кажется. С чудным каким-то английским прозвищем… Грегори! точно так его и звали.
Неужели этот мальчишка, который так расстроился из-за того, что не опознал в разбойниках разбойников, что мимо пролетело приключение, неужели он, выйдя из корпуса, станет таким же, как и этот высокомерный юнец?
Не дай бог.
Обыск длился уже почти час, и за этот час старший Шпейер задавал этот вопрос уже в третий, если не в четвертый раз. И в третий, если не в четвертый раз Воропаев отмалчивался. А что тут ему ответишь, если сам не знаешь, что ищешь? Ищешь и всё тут.
Нет, в общих чертах штабс-ротмистр знал, что они ищут. Какие-нибудь (да, именно какие-нибудь!) компрометирующие мичманка бумаги. Но пока что ничего найти не удалось, а отвечать так – значит, вызвать новые издевательские взгляды или усмешки.
Воропаев молчал.
– Ваше благородие! – голос фельдфебеля прозвучал неожиданно, словно удар грома, тем более, что за все время обыска этот жандарм (низкорослый и коренастый, он, тем не менее, двигался ловко и почти бесшумно, ухитряясь ничего не сдвинуть и не уронить – видно было мастера) не издал ни звука. В то время, как второй, щуплый и неторопливый, покашливал, мурлыкал что-то про себя, пару раз налетел на мебель, один раз – на стул, второй – на бюро с раскрытыми дверцами и откинутой столешницей.
Все –
– Так что, ваше благородие, пустота!
И несильно стукнул по стене рукоятью нагайки. Стена радостно отозвалась гулким эхом.
И впрямь, пустота. Не очень большая, конечно.
Воропаев покосился на хозяев и с восхищением уловил, что лицо мичманка Шпейера мгновенно изменилось – радость и нахальство пропали, словно с лица стёрли грим, из-под нахальной маски на миг проглянуло истинное лицо – страх и злость.
Мальчишка на миг стал настоящим.
Вот оно!
И вмиг стало понятно, что это его высокомерие и нахальство, эта издевательская веселость и презрение – всего лишь маска, которую он напялил от страха.
Значит, есть чего бояться, есть!
– Не потрудитесь объяснить, господа хозяева, сущность этой пустоты?! – как можно вежливее сказал в пространство Воропаев, и восхитился в душе – эк как заворотил-то!
– Мне ничего об этом неизвестно! – мгновенно ответил юнец.
«Торопишься, мальчишка, торопишься, – удовлетворённо отметил про себя штабс-ротмистр. – Всё тебе известно».
Старшие хозяева оба выглядели искренне удивлёнными, и Воропаев решил для себя – либо мастера притворяться, либо и правда ничего не знали. А вот мичманец…
– В таком случае, мы имеем право проверить ее содержимое, – Воропаев дёрнул усом и бросил коренастому фельдфебелю (черт, забыл имя, совсем вылетело из головы!). – Унтер-офицер, ступайте в дворницкую и принесите лом или кувалду. Не беспокойтесь господа, – обратился он к хозяевам, – если за стеной, которую мы проломим, не окажется ничего предосудительного, я прикажу починить стену за мой счёт.
Фельдфебель (Гордеев! – вспомнил, наконец, штабс-ротмистр фамилию) шагнул к двери…
– Стойте, – мичманец встал с кресла. Вся его наглость и презрение испарились, но и страха… страха тоже не было. Шпейер-младший изо всех сил ломал паршивое чувство, загоняя его куда-то в глубину. И даже голос не дрожит, – отметил Воропаев, откровенно любуясь мичманом (теперь и мичманом можно назвать).
– Не надо ходить в дворницкую, – хмуро сказал Шпейер-младший. – Это мой тайник. Я открою.
4. 18 января 1826 г.
В середине января ударила неожиданная короткая оттепель – полезли с кровель вниз корявые, мутного льда, сосульки, на сугробах за ночь нарос оледенелый налет, на мостовых толстым слоем лежала рыхлая серая снеговая каша, в которой одинаково вязли копыта, сапоги, колеса и полозья, на Неве оскалились тёмные пятна влажного снега – вышла наледь. С залива тянуло влажным холодом, где-то над Маркизовой лужей между Котлином и Ораниенбаумом завывал ветер, метался над шпилями и бастионами, швырял в лицо влажный снег и колючую крупку.