Бубновый валет
Шрифт:
Известие об этом никаких чувств во мне не возбудило.
Но вот о чем я задумался: а я – внутри недоразумения с курьезом или вне его? Выходило, что внутри. Напомнят ли мне об этом и коим образом или же вышвырнут – в лучшем случае! – вовне, под зад коленом, предполагать мне было бесполезно. Порой мне казалось, что не я звонил генералу Горбунцову, а генерал набрал мой номер по необходимости посоветоваться (или поиздеваться над идиотом). И мне теперь мерещилось, что генерал вот-вот снова позвонит мне. Только как обратится? “Мне Василия Куделина”? Или – “Будьте добры товарища Михаила Андреевича Суслова…”? А не буду ли я ждать звонка генерала и впредь? Не пожелаю ли я держать себя внутри недоразумения с курьезом всю жизнь?.. Похоже, и моим родителям следовало отправить меня в санаторий. Но они к санаториям не были прикреплены.
Порой я встречал
Пролетело и открытое партийное собрание. Я бы мог и не посещать его. За полчаса до сходки подняли четвертую полосу. Но я быстро просмотрел ее и опустился на шестой этаж. Почти все стулья в Голубом зале были уже заняты, и мне показалось, что Ахметьев при моем явлении повернулся резко, как бы в испуге, будто его толкнули. Или он боялся увидеть в дверном проеме внезапно приехавшую из Саратова матушку? Впрочем, это мое соображение вышло бестактным. Мне ли быть Ахметьеву судьей? И чего я приплелся в Голубой зал? Пришлось объяснять себе: от скуки. Увидел я и Миханчишина. Удивительно, тот был одет нынче опрятно. И словно бы волновался.
За Ахметьева принялись не сразу. По первому пункту повестки ответственный секретарь Роберт Степанович Мелкасов начал клеймить сотрудников, не порадовавших читателей “отработкой”, то есть статьями посторонних авторов. К удовольствию Мелкасова, всех считавшего дураками, в его штрафной список попали первые перья, по Мелкасову – первые дураки. В их числе мой приятель Марьин. Как работник нетворческий, я не обязан был следить за взмахами мелкасовского бича. В Голубой зал я вернулся, когда Ахметьева уже обсуждали. Образ Глеба Аскольдовича создавался достопочтенный. Брали слово К. В. и его искуснейший соперник в карьерных состязаниях замглав Агутин, начальник Ахметьева и флорентийский интриган, оба они по очереди произносили про Глеба дорогостоящие слова. Выходило, что Глеб Аскольдович давно созрел и даже неизвестно почему задержался. Мог бы уже года как три украшать направляющую и созидательную силу. Сам же Глеб Аскольдович начал вдруг хулить себя, возводя личные несовершенства в укрепление своих практических заблуждений. Кроме Марьина и Башкатова у нас в редакции был еще один беллетрист, Панов, собиратель кактусов. В одной из его повестей у героя спрашивали: с какого ты года? Герой отвечал: с такого-то. Вопрошатели недоумевали: как же так, выходит, тебе три года. Да, отвечал герой, три, расстраиваясь из-за тупости вопрошателей, три года назад меня приняли в партию. По Панову, Глеб Аскольдович должен был появиться на свет именно в эти минуты, а повивальной бабкой оказывались все мы (и я с типографской полосой на коленях). Матушка же его обязана была влезать на броневик у Финляндского вокзала и куковать в шалаше у водоема возле города Сестрорецка. Самокритика, столь любимое средство отца народов от облысения прогресса и от ухабов в коммунистическом строительстве, в словах Глеба Аскольдовича была чистосердечным признанием себя эгоцентристом, а следовательно и эгоистом. Комсомольцы и в школе, и в университете на бюро корили Глеба Ахметьева за пассивность и неразличимое участие в общественной деятельности. Он, по справедливому мнению активистов, предпочитал сидение в библиотеках шумным порывам коллективной души. Носок правой ноги Миханчишина нервически колотил по паркету. Миханчишин, хотя и не состоял в партии, ощущая себя (по его словам) недостойным лучших рядов, на собраниях проявлял себя правдолюбцем и многих колкими вопросами срезал. О его дуэли с Ахметьевым, естественно, забыть не могли, а теперь он незаслуженно, но может, и из-за искренних отваг, побывал еще и в застенке, на ерзанье его и на подрагивания ног было обращено внимание. А потому ожидалось: сейчас как врежет! Ахметьев все клеймил себя, но обещал исправиться, удовлетворять действием общественные порывы и вседержавное биение сердец, носить бревна во дни великих починов и пить молдавское вино за новую жизнь демидовских заводов. Приступили
Наконец поднял руку Миханчишин. Следовало ожидать погибельного трюка под куполом цирка без страховочной лонжи. Однако вопрос Миханчишина удивил.
– Глеб Аскольдович, – поинтересовался Миханчишин, – как вы относитесь к девятому съезду партии?
– Ко всем съездам партии, – отчеканил Ахметьев, – я отношусь одобрительно.
– И вас не смущает позиция Рыкова? – как бы удивился Миханчишин. – Позже оказавшегося правым уклонистом и соратником Бухарина?
– Мое одобрение вызывают резолюции съезда, то есть общий его вывод, – решительно заявил Ахметьев. – А Рыков не был в ту пору правым уклонистом и мнения имел резонные.
Тут и должен был последовать танец ехидств Миханчишина, возможно, не только с унижением Ахметьева, но даже и с разоблачением его. Все замерли. Кто с любопытством, кто с вынужденным намерением дать отпор. Но Миханчишин потоптался, пробормотал: “Ну все, соображения Ахметьева мне ясны…” – и сел. Как будто ясность миханчишинская без подковырок и каверз была кому-то нужна. Все шло к единогласию, и я поднялся в свою коморку. Через неделю приказом сообщили, что исполняющий обязанности заведующего отделом пропаганды Ахметьев Г. А. утвержден в должности заведующего отделом. Днем позже он получил смотровой ордер, потом второй, потом третий. Лишь четвертая его поездка с чиновником начальственного АХО привела к выбору Глебом Аскольдовичем двухкомнатной обители (кухня – 14 кв. метров) на Брянской улице у Киевского вокзала. Глеба Аскольдовича можно было лишь поздравить. Но и поздравить не вышло. В коморку ко мне Ахметьев не заходил, в столовой, нe появлялся он, впрочем редко, соседом не присаживался, встречное же наше плавание в коридорах ограничивалось мелкими кивками друг другу. Объяснений я у него не спрашивал. Да и с чего бы? Он был важно занят и ни на какой призрак не походил. А может, я все же вызывал у него подозрения? Или – не стыдился ли он теперь своих откровенностей в Солодовниковом переулке, выплеснувших его слабости и боли, не стал ли я ему противен, как человек, воспринявший его временные слабости и боли? Но мне-то что было об этом гадать?
А может, он опасался, что я напрошусь к нему на новоселье? Об этом предстоящем новоселье в редакции поговаривали. И судачили о том, что теперь Глебу Аскольдовичу, мужчине солидному и с двумя комнатами, не грех подумать и о женитьбе. И в этой связи объяснимыми казались визиты Ахметьева в подмосковный, в соснах и с белками, санаторий, где нынче поправляла здоровье Юлия Цыганкова.
– А ты, Василий, не закис ли? – спросил меня Марьин.
– Ну и что? – сказал я.
– А то, что пора съездить в Соликамск, в вотчину Строгановых.
– С чего бы вдруг?
– Мы же с тобой договаривались после Тобольска. Или ты не помнишь?
– А ты когда едешь?
– Я туда не еду. Поедешь один. И очерк напишешь один. Ты созрел.
Я в удивлении солонку переставлял на столе и новые места ее отпечатывал, будто конем прикрывал от шаха королеву.
– Кто же меня пошлет в командировку? – спросил я наконец.
– Посылает наш отдел. Тема наша. А твою командировку я обговорил с К. В.
– С кем?
– С Кириллом Валентиновичем Кашириным.
– И что он?
– Счел мое предложение разумным.
– То есть… сказал что-либо при этом?
– Ничего особенного. Произнес: “Пусть едет. Он же имеет премию за лучший материал месяца – свободную командировку. Пусть едет”.
– Ты что-то недоговариваешь?
– Да нет… Темы нашего отдела его не слишком волнуют, единственно что… Культурноспасительные, как он говорит… Зачем, мол, они молодежной газете?.. А к тебе, как к предполагаемому автору, он отнесся, пожалуй, и с одобрением…
– Выдумываешь! – засомневался я.
– Выдумываю не выдумываю, а собирайся в Соликамск!
– Так сразу? Мне надо договориться с Зинаидой Евстафиевной…
– Договаривайся. И не выдумывай себе препятствий. Я тебя не гоню. Неделю-другую терпит… Но и откладывать нельзя. К. В. забудет. А второй раз я из-за тебя к нему не пойду.
Я присел. Мне бы сейчас же отправиться к начальнице с уговорами отпустить меня на десять дней в пермские страны, а я оробел. И призадумался. Солонку не переставлял, а держал ее на весу, сжав в ладони. Стало быть, вертушку в кабинете Кирилла Валентиновича я не тревожил. Неужели черное злое будущее надо мной рассеялось? Или оно отлетело лишь на время в сторону? Что было гадать…