Бубновый валет
Шрифт:
Но из Москвы исходила еще одна опасность. И никакие приказы и установления не могли заставить меня забыть о ней. Как и о ее источнике. Впрочем, слово “опасность” вряд ли было теперь уместно. Я это понимал…
Марьин, естественно, узнал мой адрес и наверняка раскусил уловку отъехавшего гражданина Куделина оказаться в месте тихоньком. Старикам я смог отсылать по семьдесят пять рублей в месяц. До востребования. До востребования им и писал. Тратил деньги лишь на пропитание (а позже – и на поездки в Тобольск) и позволил себе выписать два журнала: “Науку и жизнь” и “Вопросы истории”. Вписав на турпасской почте в бланк название журнала, я сам себе удивился: с чего бы это “Вопросы истории”, отчего бы не оставаться читателем “Вокруг света” и “Юности”? Однако рука будто сама вывела эти “Вопросы истории”. И журнал-то был скучный. Две трети его составляли набитые цитатами из классиков Эм-Эл исследования тех или иных периодов партии Победителей… И все же встречались там публикации интересных мне авторов – В. Янина, Р. Скрынникова, А. Ронинсона, В. Буганова, А. Зимина, А. Кучкина, А. Клебанова, С. Шмидта. И других. Но уж совсем возрадовался я (это уже через год), обнаружив в свежем номере журнала
В турпасских подразделениях нашего строительно-монтажного поезда и мехколонны работали и семейные, тридцати – и сорокалетние, но больше всего было молокососов, ребят моложе меня. Они и на лыжах бегали, и мяч по выходным гоняли по снегу. За столовой, я уже упоминал, имелось поле с воротами, угадывались и площадки для баскетбола и волейбола. Стадион. В сенях общежития лежали двухпудовик и штанга с легкими блинами. И, увидев поутру, как я стал подкидывать гирю, уже известный мне шустрый активист Толя Соколенок (из-под Витебска) поинтересовался, что я умею. Летом от Тюмени и до Нижневартовска устраивались чуть ли не Олимпиады.
– Бегал раньше, – сказал я. – Спринт. Средние. Но это в далекой юности… В футбол играл. Вот травка зазеленеет, посмотрите, буду ли я вам чем полезен…
Травка зеленеть не спешила. Но в середине мая распушились, расклеились березы, залиловел багульник на холмах и увалах, заспешила вода в речке Турпас, и в ней заторопыжили катера и баржи, приветливой оказалась прииртышская земля. Повесили сетки на воротах и между столбами волейбольной площадки. Выяснилось (для меня), что шефы нашего СМП из Марийской республики подарили ребятам неплохую форму и кое-какой инвентарь. Я решил без приглашений на поле не выскакивать и вообще поначалу поглядеть, какие у нас в Турпасе спортсмены. Парни были помельче меня, но все крепыши, резкие и азартные. Однако сюда они приехали из деревень, в частности и из марийских, и технику имели не то чтобы дворовую, а – нулевую, про таких в Москве говорят: “Им играть в валенках. Или босиком”. Я понял: коли позовут в команду, чтобы не прослыть московским пижоном, надо будет прикинуться “колуном”, неспешным и неуклюжим. И уж только потом, если игра пойдет всерьез, проявить себя как следует.
В поселке я уже имел прозвище Москвич. Ребята в бригаде называли меня Василием, а люди плохо пока знакомые здоровались: “Привет, Москвич!” Должен заметить, что в ту пору к москвичам в Сибири относились чрезвычайно почтительно, будто к людям особой государственной породы, чуть ли не сверхчеловекам. Хотя строители, прибывшие на трассу с путевками из Москвы, в чем мне позже пришлось убедиться, оказывались отнюдь не лучшими работниками, а многие, утомившись и заскучав без баловства, сбегали от Оби и Иртыша к столичной речке. А Москву тогда любили и вовсе не считали ее жителей паразитами, обирающими страну… И после того как я в двух играх повозился с мячом дурак дураком, да и передвигался по полю почти пешком, Толя Соколенок чуть ли не всерьез расстроился: “Ничего себе москвич!” Но однажды в воскресенье к нам приехала команда из Салыма, горемовцы (ГОРЕМ – Головной ремонтно-восстановительный поезд, с времен войны, что ли?). В состав брать меня не было повода, я сидел на трибуне (из двух рядов сбитых скамеек), поглядывал на игру. Салымские оказались настырными, грубыми, играли в кость. Трое из наших захромали. А счет к перерыву был 2:0, горемовский. “Ну что, Василий? – подскочил ко мне Соколенок. – Может, побегаешь? Так, чтобы хоть отвлечь кого-нибудь из них. А то ведь они всыпят еще гола четыре. Срам ведь выйдет…” Я зашнуровал свои размятые кеды, встал на место правого защитника, но полагал все же, что выкладываться не стану, а тихонько отбуду на поле сорок пять минут. Вскоре получил раза три по ногам от салымского правого края, и далее все пошло, как в банальных спортивных кинофильмах послевоенных лет. Я разозлился, сам лосем дважды протащил мяч от своих ворот к чужим (два голевых удара “с треском”), мог бы и еще забить, но, успокоившись, сделал два верных момента, выкладывая мяч чуть ли не перед пустыми воротами на ногу своему инсайду. Значит, силенки остались, да и умение за зиму не пропало. Но публику-то я и впрямь удивил. И сейчас же должны были пойти совершенно ненужные мне вопросы. Они и пошли. “Да ты в мастерах, что ли, играл?” – “В каких мастерах! – махнул я рукой. И ляпнул несомненнейшую глупость:
– Так, в юношах ходил в школу “Динамо”…” Что я сморозил? В какое “Динамо”? В юношеские секции стадиона “Буревестник” я ходил. Бегал, играл на “Буре” в футбол, зимой надевал там “норвеги” и “гаги”. “Буревестник” сто лет, наверное, украшал Москву в Самарском переулке в десяти минутах хода от моего дома. Теперь нет ни “Буревестника”, ни Самарского переулка. С чего в голову мне пришло “Динамо”? Позже я решил, что своими школьными годами и динамовской секцией я просто попытался увернуться от лишних интересов. Про мой университетский диплом в Турпасе не знали (трудовая книжка В. Н. Куделина осела в Тюмени), общество “Буревестник” было студенческим, и потребовались бы объяснения, почему я занимался спортом на “Буре”, вот тогда и выпрыгнуло это “Динамо”. А я болел-то не за “Динамо”, а за “Торпедо”, но, видимо, в ту пору мне совершенно никого не хотелось допускать в свое московское прошлое. И вот после игры с салымскими прозвище Москвич от меня отпало, а приклеилось новое – Динамо: “Привет, Динамо!”, “Динамо, ты не на танцы?” Понятно, что и по трассе, хотя бы от Салыма и до Оби, пошли дурацкие слухи о том, что в Турпасе, в СМП, завелся какой-то динамовец, чуть ли не игравший некогда за мастеров. Естественно, я клял себя за футбольные подвиги, но изменить ничего уже не мог. Скоро явился по мою душу (или – по мои ноги) спортивный инструктор из Тобольска и сообщил, что меня будут пробовать в сборную участка. Я взъерепенился, заявил, что приехал в Сибирь строить дорогу и прочее, что с салымскими у меня вышло случайно, здешним советами я постараюсь помочь, а насчет всяких сборных – извините! “Посмотрим, посмотрим, – заявил инструктор. – Есть и комсомольская дисциплина!”
Позже, в июле, августе
А его дурачить и тем самым вызывать у него новые подозрения я не хотел. А потому несколько раз бегал спринт и средние, играл в волейбол и футбол в Тобольске, Тюмени и Сургуте.
В Тобольск я теперь рвался.
Прораб и мастера мои не то чтобы на меня дулись (матерились в мыслях), но все же они явно держали меня за работника особенного. Коли он у начальства на заметке как спортсмен, то что с него спрашивать? Однако все я исполнял с толком и старанием и – мастеровые люди скоро признали – умело, на четверку с плюсом, а то и на пятерку. Да и на стадионе, все видели, я не халтурил. А потому к моим отлучкам (они и не были долгими – сутки, двое, ну три дня) относились без ворчаний и даже поощряли наставлением: “Нас там не подведи!” В том времени по душе мне было отношение моих сверстников к спорту. Нынче в почете и корысти олимпийские и денежные дисциплины (для исключительных), все же остальные наши граждане помоложе – качок на качке, нога свистит над виском врага. Опять же мода, средство для престижа и профессиональных удач, непременное добавление к мобильному телефону и тонированным стеклам иномарки. Ворчу, ворчу, пожилой человек, вот и ворчу… Ко всему прочему в ворчании моем сказывается давнее отношение, свысока и даже с чувством жалости любителей открытых пространств – бегунов, футболеров, всадников – к силовикам, борцам и штангистам, легких атлетов – к тяжелым, к натужникам, или в обиходе у нас к п… (не могу на бумаге воспроизвести это слово, неизящно), ну скажем, к ветрогонам либо к ветродуям, или, выражаясь стилем кроссвордовых загадок, к отравителям воздуха в зале. Но опять же ворчу, ворчу. Стало быть, досадую. Или даже завидую. Но качкам – качково. А их нанимателям – тренажерные залы и фитнес-центры. И прекращаю ныть… В пору же моей турпасской жизни мне было приятно расположение молодых людей к трате своих энергий (работа – сама собой) на беговых дорожках, на игровых площадках, стадионы были живые, шумные, цветные. Простодушные чувства, но что было, то было. Профсоюзами проводились всевозможные соревнования и турниры “низовых производственных коллективов”, где борьба шла именно не “за корову”, а удовольствия ради. Ну и за какую-нибудь салатницу с гравировкой по серебру.
Вот и я был взят под присмотр профсоюзных и комсомольских, естественно, старальцев и включен в сетку не только тюменского, но и западносибирского календаря – бег, футбол, волейбол, зимой – лыжи. Однако я выговорил право на некую независимость. И мог, сославшись хотя бы на нужды бригады, поездки выбирать.
От Тобольска я ни разу не отказывался.
Уже в первый свой футбольный приезд в Тобольск (бежал еще и эстафету, сто и двести метров) я получил указание судьбы. Городской Тобольский стадион главной своей трибуной (в шесть рядов) совмещался с белеными стенами Гостиного кремлевского двора. В оконных проемах второго этажа Гостиного двора, заложенных кирпичом, крепились раскрашенные эмблемы спортивных обществ, в их числе и нашего ведомственного “Локомотива”. А под эмблемами бежали желтые слова на синей ленте: “Счастливых стартов в учебе, труде и спорте во имя нашей великой Родины!”
Под сводами же тобольского Гостиного двора лежали бумаги Сибирского архива.
Сколько раз приходилось мне потом вспоминать слова желто-синего приветствия: “Счастливых стартов в учебе, труде и спорте!” Когда с усмешкой. Когда с горечью.
Соседство стадиона с Гостиным двором не было для меня открытием. Во время шефского праздничного посещения Тобольска я, естественно, не мог не заметить трибуны и футбольные ворота. Показал их Марьину. Большинству здравомыслящих людей присутствие стадиона на Соборной площади в Москве или рядом, на Ивановской, показалось бы неуместным или даже кощунственным. А тобольская София, как Успенский собор для России, была духовным столпом и покровом для всей Сибири, от Урала и до Аляски. Мы тогда с Марьиным повздыхали, попечалились, а эпизод со стадионом в статью включить забыли. Да и не нашлось бы у районного городка денег вывести стадион в какое-либо иное место. Вот и занимал он бывшую торговую площадь бывшей сибирской столицы, примыкая южной своей трибуной к Гостиному двору, западным боком находясь на расстоянии метров тридцати урезанной им же Красной площади от огромного сооружения средневекового оборонного вида, глухо называемого горожанами Тобольским тюремным замком (но о нем старались помалкивать).
В первый свой приезд в Тобольск я как следует и не рассмотрел Гостиный двор. Потом было время почитать о нем. Положение Тобольска притягивало к нему купцов из государств дальних и странных. Караваны с товарами приходили сюда из Китая, Индии, Персии, бухарцы же обустроили в городе торговую слободу. А потому и возник здесь меновый или Гостиный двор, второй (местное непоколебимое убеждение) по размаху и коммерческой энергии после Гостиного двора московского. В мучимом пожарами Тобольске при замене деревянных строений на каменные одним из первых по чертежу Ремезова и встал в Кремле наш Гостиный двор. Нынче он был не только искажен, но и изуродован переделками. Однако своеобычность его угадывалась. Строили его как русскую крепость – башни, почти боевые, с шатровыми кровлями и машикулями. И как восточный караван-сарай – торг во внутреннем дворе, аркады галерей (внизу – лавки и кладовые, над ними – купеческие номера, попросту – кельи). Европа и Азия. Опека двуглавой птицы, взирающей на запад и на восток… Увы, шатры башен были утрачены, арки двух ярусов заложены, в номерах и палатках пробиты прямые анфилад: устраивали присутственные места, а потом и архивные службы.
Все эти мизерно существенные для многих подробности я привожу здесь исключительно по причине приязненной слабости к тобольскому Гостиному двору. Отчего она возникла, прояснится позже.
А в тот день, когда я прочитал пожелание “счастливого старта”, я вышел на поле в команде сэмпээшников против мостовщиков. В старом фильме на манер “Вратаря” “Рельсы” бились бы с “Мостами”. Макушкой трудов строительно-монтажного поезда считалась укладка рельсов, мостовщики же, понятно, седлали Иртыш, Обь, а уж потом какие-нибудь Уренгой и Надымы.